воскресенье, 29 марта 2009 г.

ДРУГИЕ ИНТЕРНЕТ-ПУБЛИКАЦИИ М.И.Найдорфа

Введение в теорию культуры: Основные понятия культурологии Учебник
http://www.countries.ru/library/theory/naidorf_theory/index.htm

К постижению логики ренессансного кризиса
https://sites.google.com/site/marknaydorftexts/theory-articles/k-postizeniu-logiki-renessansnogo-krizisa

В присутствии антисемитизма
http://www.migdal.ru/times/47/4193/

«Праздничный, радостный» (заметка о фестивале как массовом событии)
http://www.migdal.ru/times/71/6350/

Вижница
http://berkovich-zametki.com/Nomer45/Najdorf1.htm

Культурологические аспекты суицидального поведения
http://thanatos.oedipus.ru/tanatologiya/mark_naidorf_kulturologicheskie_aspekty_suitsidalnogo_povedeniya

Есть ли место Малеру?
http://www.paco.odessa.ua/odessa/media/word/232/sn376.htm

четверг, 26 марта 2009 г.

Найдорф М.И.

РАННИЕ ГОДЫ "ОДЕССКОГО МИФА"

Статья впервые была опубликована в сб. Марк Найдорф. Очерки европейского мифотворчества.—Одесса, 1999. – С. 27-32.

{Цифры в фигурных скобках обозначают конец соответсвующей страницы в книге}



Мифы чаще всего относят к феноменам, характеризующим раннекультурное (стадиально раннее) сознание, как "сказания, в которых в образной форме получили отражение примитивные представления древних народов" [1]. "Обычно подразумеваются сказания о богах, духах, обожествленных или связанных с богами своим происхождением героях, о первопредках (...)" [2]. Применение понятия "миф" и его производных к описанию феноменов современного мышления осуществляется не вполне четко н носит иногда метафорический характер. Например, говорят “миф”, имея в виду - “вымысел”[3]. Иногда о мифе говорят в связи с процедурой возведения смыслов анализируемого текста к архетипическим прообразам [4,189]. В ряде случаев, однако, упоминают о "мифах XX века" или более раннего времени в прямом смысле, полагая тем самым возможность мифотворчества в общественном сознании Нового и Новейшего времени. Наблюдение над сравнительно недавним, возникшим в начале XIX века “одесским мифом” позволит уточнить причины, поддерживающие мифопорождение в эпоху столь далекую от времен первобытного мифотворчества.

Одесса далеко не единственный из городов, имеющих свою фольклорную и литературную историю. Но, если уж мы применяем одно понятие "миф" к столь далеким друг от друга явлениям, как "римский миф" [5,11,383] и "одесский миф", то следует ясно осознавать признак, который позволяет считать похожими как эти два, так и другие “мифы городов”, при всем различии их реального содержания. На наш взгляд, такой общей для всех подобных мифов функциональной характеристикой может быть названа функция маркера, своего рода указателя, посредством которого коллективный автор данного мифа (им может быть этнос, род, нация, другие единства) выделяет некоторое особо значимое социальное и географическое пространство. Например, {27}"римский миф" - идентификатор римского полисного гражданства; аналогичным образом "олимпийская мифология" функционировала как идентификатор эллинского мира. Поэтому, в ракурсе настоящей статьи примем, что миф (древний ли, новый ли) есть коллективно выработанный образ социального пространства, существенно важный для групповой и индивидуальной самоидентификации данного сообщества.

Перейдем теперь к рассмотрению "одесского мифа" с точки зрения его соответствия принятому представлению. Предметом обсуждения будут два вопроса:

- является ли "одесский миф" собственно мифом, или речь здесь должна идти о мифоподобном, но другом феномене;
- каково семантическое наполнение “одесского мифа”, или иначе, каковы свойства запечатленного в нем пространства.

Корпус текстов, репрезентирующих "одесский миф" в художественной литературе, в целом охарактеризован во вступительной статье Б. Владимирского и Е. Голубовского к репринтному переизданию книги А. М. Дерибаса "Старая Одесса" [6] и в обзорной статье А. Мисюк и Е. Каракиной "Одесская тема" [7]. Ссылка на литературные источники, имеющие отношение к данной теме, содержатся в книге О. Губаря [13]. Фольклорные источники, относящиеся к раннему периоду "одесского мифа" приведены в книге Д. Атлас [8], существуют заметки об "одесском языке" [9], другие источники - так называемые "одесские песенки", "одесские анекдоты", визуально-пластические символы (значки, сувениры, открытки и т. и.) - научной систематизации и семантической интерпретации пока не получили.

Периодизация литературных источников предложена авторами упомянутой статьи "Одесская тема". Она опирается на три исторических всплеска "темы" - первая треть XIX века, рубеж XIX-XX веков и 20--30 гг. XX века, что представляется достаточно обоснованным. Данная статья ограничена рассмотрением трех ранних источников, открывших "одесскую тему" в литературе:
1) знаменитого фрагмента А. С. Пушкина об Одессе из "Евгения Онегина" ("Отрывок из путешествия Оне{28}гина"), написанного в 1824 году в Михайловском;
2) стихотворения В. И. Туманского "Одесса" (1923), ссылка на которое содержится в пушкинском фрагменте;
3) стихотворение “Одесса”, опубликованное в петербургском журнале “Лицей”(1806) за подписью “П.Ф.Б”.

На первом этапе нас интересует представленность в этих источниках образа "Одессы" как пространства особого качества, отношение к которому (или с которым) имеет самоопределительное значение для индивидов и сообщества в целом.

Этиология пространства "Одесса" фиксируется только в одном, наиболее раннем из трех (и, следовательно, наиболее близком к историческому происхождению Одессы) стихотворении П. Ф. Б.

Где степи лишь одно унылу мысль рождали
И странника где взор предела их не зрел (...)
.............................................
Там ныне здания огромные явились,
Обилие во всем и вкус и красота,
Народы разных вер и стран там водворились.
Где дикие места, где делась пустота? (...)

Разумеется, в 1806 году просвещенный автор не мог не знать реальных фактов недавней истории города [10]. Но поэт реализует себя в такой сфере сознания, в которой важны не сами факты, а их человеческий смысл. По этому смыслу возникновение Одессы представляется событием чрезвычайным, даже чудесным: Одесса появляется внезапно и сразу в готовой форме - подобно рождению в полном вооружении Афины Паллады из головы Зевса [11]. Любопытно, однако, что в стихотворении П.Ф.Б., названном "Одесса", речь идет не о городе как социально-экономическом образовании. Поэт обозначает словом "Одесса" некое место - с неясной пространственной локализацией, но {29} зато в высокой качественной определенностью. Важность последнего обстоятельства легко обнаруживается в тех фактических преувеличениях ("огромные здания", "обилие по всем"), которые тем оправданы. что имеют в виду дать не описание, но характеристику, обозначить свойство места.

Неопределенность топографической локализации пространства "Одесса" обнаруживается и в стихотворении В. И. Туманского:

В стране, прославленной молвою бранных дней,
Где долго небеса отрада для очей,
Где тополы шумят, синеют грозны воды
Сын хлада изумлен сиянием природы [12, 172-173]

Туманский пишет о том, к а к о в а эта "страна", но не о том. где она находится. Для Туманского важно, что "Одесса" - иная страна, и имя города вступает у него как знак "иномирия". А. С. Пушкин первый в поэтическом тексте говорит об Одессе - "город":

Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.

Пушкинское описание Одессы дает ощущение концентрированного и быстроразвивающегося городского организма, "полиса" - в античном смысле этого слова. Упомянуты основные "нервные центры" городской жизни: городская площадь (сравни - "агора"), карантин (т. е. порт), Casino, ресторан Отона и опера (о внехудожественной функции которой хорошо написал О. Губарь [13, 11]), многажды упомянуты улицы. Но и в этом новом восприятии пушкинская "Одесса" не перестает быть особым, вычлененным и географически ("дело в том,/что степь нагая там кругом"), и структурно topos'ом, местом, семантика которого становится у Пушкина как бы и гуще, н сложнее:

Там долго ясны небеса.
Там хлопотливо торг обильной
Свои подъемлет паруса;
Там все Европой дышит, веет.
Все блещет югом н пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит (...){30}

В каком же культурно-пространственном контексте мыслится этот locus, называемый "Одессой"? Довлеет ли он самому себе - по типу пространственной вненаходимости утопии или, наоборот, приобретает полноту смысла, благодаря контекстуальной широте, которая определена точкой зрения наблюдателя? Скорее, второе, Пушкин определяет свою позицию относительно Одессы словом "там". Из его, Пушкина, отдаленной позиции и, в этом смысле,. благодаря ей, свойства "одесского пространства" ("торг, т. е. морская торговля, обильный", "дыхание Европы", блеск юга, смешение языков и народов) становятся разительно важными.

С позиции "странника", "сына хлада" строит в стихотворении свой художественный взгляд на Одессу и Туманский [14]. Если "креативная" модель внезапно порожденного "прекрасного города" (так у П. Ф. Б.) указывает на Одессу как точку приложения животворящих сил современной автору цивилизации, то пространственная модель Туманского строится на понятной его читателю, хотя и не названной оппозиции "север - юг" (не географической, конечно, но этико-эстетической) как оппозиции чего-то, что подразумевается - тому, что представлено в стихотворении, описано как мир красоты, покоя и наслаждения.

Культурный герой в этих текстах трансформируется соответственно пространству, в котором он пребывает. Креативная сила, породившая топос "Одесса" в стихотворении П. Ф. Б., олицетворенная фигурой Торговли: "Торговля! Ты душа деятельности мира,/Тобой съединены на свете все страны, /Природа без тебя была б пуста и сира. /Сокровища на век в землю погребены". Герой Туманского - странник, забредший (неразличимо - в мечтах ли, или в реальности) в страну, в которой читатель, опытный в классицистских параллелях, без труда узнает навеянный вновь открытым южным краем, местом, где некогда располагались античные города-колонии, идиллический образ древнегреческой Аркадии.

Художественный герои пушкинского фрагмента об Одессе в ней тоже как будто посторонний - беззаботный странник ("Но мы, ребята без печали, /Среди заботливых купцов. /Мы только устриц ожидали /От цареградских берегов"), но его созерцательная, субъективность позволяет увидеть внутреннего культурного героя пространства "Одесса". Это - дея{31}тель: прежде всего "купец", но рядом с ним и другие символы деятельных усилий - "вол", "молот". И все-таки у Пушкина "пространство Одессы" рефлектируется с внешней позиции; оно экспонировано в "рамке" дважды повторенной формулы: "Я жил тогда в Одессе...", т. е. в конструкции, выражающей желание автора удержать различенное единство большого культурного пространства "север - юг", фрагментом которого оказывается Одесса.

Подведем теперь некоторые итоги.

Приведенные литературные фрагменты, современные ранней Одессе, зафиксировали своеобразное отношение к городу, которое начало формироваться в России с первых лет XIX века. Его появление и неожиданно быстрое - для русских городов - развитие воспринималось, по крайней мере частью образованного русского общества, как наглядная интервенция качественно новой социо-культурной организации в традиционное поле российской имперской государственности. Именно этот факт, казавшийся рубежным и, в этом смысле, глубоко символичным для будущих судеб России, породил процесс мифологизации Одессы. Последнее означало интерпретацию исторической реальности в понятиях и образах всеобщего значения.

На ранних этапах этого процесса прослеживается разнообразие средств мифотворческой генерализации - в традициях и символах, свойственных культурным системам классицизма, отчасти романтизма и в индивидуальной художественной системе А. С. Пушкина, который первым придал "одесскому мифу" образ и смысл мифа о Городе, обладающем неповторимой индивидуальностью, в т. ч. и в средствах собственного развития. Текст Пушкина глубоко оптимистичен в оценке воспроизводимости этих средств.

"Одесский миф" - это миф об Одессе, рожденный на грани двух пространств, в драматической точке их пересечения. Но это значит, что "одесский миф;" рожден не в Одессе и не Одессой, а российской культурой, потрясенной этим эпифеноменом собственной государственности и попытавшейся трактовать его как знак собственных грядущих перемен.

Раз возникнув, "одесский миф" пережил в дальнейшем сложную трансформацию, как бы собственную историю - в Одессе, России и далеко за ее пределами.

--------------------
1. Энциклопедический словарь. - М., 1963.
2. Мифологический словарь. -- М., 1991.
3. “Мы говорим “миф, подразумевая, что перед нами некая беспочвенная конструкция: тронь - и она развеется в дым”. Лобок А.М. Антропология мифа. -Екатеринбург.-1997.-С.10.
4. Миф - фольклор - литература. - Л., 1978.
5. Мифы народов мира. - 2-е изд:. - М., 1992.
6. А. И. Дерибас. Старая Одесса. - Одесса, 1913. Репринт 1990 г.
7. А. Мисюк, Е. Каракина. Одесская тема //Одесский вестник 1993 г.,№№.14,15.
8. Д. Атлас. Старая Одесса, ее друзья и недруги. - Одесса,1911.-Репринт 1992 года.
9. 9. В. Крапива с соавт. "Одесский язык"//Одесский Вестник от 29.Х.1884.
10. Основные из них: взятие турецкой крепости на месте будущей Одессы русскими войсками под командованием Иосифа Михайловича Де-Рибаса в 1789 году, Ясский мирный договор 1791 года, закрепивший власть России на этой территории, Указ Екатерины II от 27 мая 1794 года об основании города и новое его поименование в 1795, и, далее, превосходно употребленные горожанами при градоначальниках Де-Рибасе и герцоге Ришелье законодательные льготы и субсидии русского правительства для устройства города и порта, а также особо благоприятную для Одессы конъюнктуру в европейской хлебной торговле, парализованной наполеоновскими войнами.
11. Смысловая аналогия (через данный миф) с возникновением Одессы по з а м ы с л у императрицы подразумевается самими принципами антично-классицистского параллелизма, характерными для склада мышления этой эпохи.
12. Библиотека поэта. Поэты 1820-30 гг. -Т.I. - Л.,1972.
13. Губарь О.И.. Пушкин. Театр. Одесса. - Одесса.,1992.
14. Так же чувствовал себя на юге и Пушкин, заметивший в другом месте Онегина": "но вреден север для меня".
1998

среда, 25 марта 2009 г.

Найдорф М.И. Пространство "U"

М.НАЙДОРФ. ПРОСТІР "U"

Статья опубликована на украинском языке в издании:
Незалежний культурологічний часопис «Ї», №22. - Львів, 2001.
Ниже приводится русский перевод. Оригинал здесь:
http://www.ji.lviv.ua/n22texts/najdorf.htm

Радикальные политические перемены, происходившие в Центральной и Восточной Европе на грани 1980-90-х гг., имели единую природу. Падение "Берлинской стены", правовое оформление итогов завершившейся Холодной войны, распад СССР, обретение Украиной статуса независимого государства - все это видимые c разных точек зрения и интересов стороны одного и того же порогового мирового события. В масштабах СССР об этих же переменах можно сказать, что 10-летие назад наступил крах экономической системы социализма. Можно говорить об отторжении массовым сознанием тогдашней советской элиты. А можно назвать происшедшее сменой государственной мифологии. И так далее. Кажется, что за прошедшие с тех пор годы, все точки зрения отражены и все слова уже сказаны. Касательно независимости Украины из сказанного по этому поводу я бы выделил два определения: "системный кризис социализма" и "цивилизованный развод". Оба, мне кажется, стоит сохранить для того, чтобы не нагородить "задним числом" новых мифов об этих недавних и уже таких давних временах.

Советский Союз пал, но он не "развалился" как попало, а был фрагментирован по линиям существовавших тогда административных границ "союзных республик". Никакие другие территории бывшего СССР до сих пор не добились международно признанной самостоятельности (например, Карабах, Приднестровье, Абхазия). Принцип неизменности границ послевоенной Европы, в т.ч. советских, еще раз был подтвержден итогами возникших было споров Украины с Россией из-за Крыма, с Румынией из-за острова Змеиный. Не будем забывать, что в составе СССР Украина имела свои границы, конституцию и законодательство, флаг, герб, парламент и даже представительство в ООН. И право: "вплоть до отделения". Так что, формально говоря, вручение правительству Украины мандата на то, чтобы быть самостоятельным субъектом международного права, "глядя из ООН", могло и не показаться революционным. В самой Украине это выглядело иначе, ибо здесь все знали цену политической самостоятельности республик в составе Советского Союза. Но за годы независимости многим украинцам стало ясно, что, фигурально выражаясь, мало получить права вождения. "Для пользы и удовольствия" нужно уметь хорошо водить и иметь современное транспортное средство, чтобы вписаться в международный "траффик".

Украина последнего десятилетия является советской по происхождению. Конфигурация границ, этнический состав населения, повседневный социальный опыт и экономические представления, хозяйственная структура и системы здравоохранения и образования - все это и многое другое предопределено советским периодом истории Украины, в т.ч. и неравным по продолжительности советским опытом украинских Запада и Востока. Общностью советского опыта по сей день определяется и общность всего "постсоветского пространства". Прошедшее десятилетие обнаружило такой параллелизм идей и действий в странах бывшего СССР, в частности, Украины и России, (привилегия правительств стоять вне закона, в т.ч. "предопределять" результаты демократических форм народного волеизъявления или годами не выплачивать заработную плату, клановый характер собственности, безмерный вывоз ресурсов и капитала, противоестественное на первый взгляд сближение коммунистов и националистов, оскопление СМИ и т.д.), который без сомнения указывает на их общий - советский - источник.

История новейшего десятилетия Украины может быть прочитана по-разному, в том числе, как история непрерывных попыток приспособить советский опыт к совершенно новым обстоятельствам, возникшим вместе с обретением независимости. Другого опыта у населения страны не было и быть не могло. Если вы на рынке встречаете немолодого крестьянина, который до сих пор ругает Горбачева за то, что он "развалил страну", а по телевизору слышите сакраментальный вопрос президента Украины "Так що ж ми будуємо?", то в обоих случаях, я полагаю, перед вами корчи советского сознания, привыкшего мыслить в масштабах империи и в понятиях "наша цель - коммунизм!".

В числе новых обстоятельств, возникших для народа и руководства Украины 10-летие назад, я бы назвал прежде всего утрату, вместе с утратой СССР, положения весомой части сверхдержавы, утрату изобилия энергоресурсов, утрату обширного рынка гарантированного сбыта своей продукции. В то же время государственная независимость, оцененная как единственное и высшее приобретение народа Украины, так и не получила, как мне представляется, за десять лет внятного положительного содержания. Заменив "коммунистическую" демагогию на "реформаторскую", независимая власть за эти 10 лет мало что смогла прибавить ко всем известным с советских времен средствам управления страной. Киев, насколько смог, попытался стать "маленькой Москвой". Но есть нюанс: в новом для себя положении обычной страны, Украина испытывает непривычное пока "давление" заинтересованных в ней крупнейших участников мировой политики - США, Европейского сообщества, России, международных финансовых и промышленных корпораций, неизбежное и неустранимое воздействие интересов и сил, к которому еще предстоит привыкнуть и приспособиться. Словом, если прибегнуть к известной библейской метафоре о "выходе из рабства", то прошедшие 10 лет, как кажется, еще далеко не исчерпали для Украины срока скитаний, итогом которого могло бы быть вхождение в некую обновленную жизнь обновленного народа.
II.
Обычно люди стараются делать то, что считают правильным. Основания, чтобы так считать, покоятся либо на традиции ("так принято, так все делают в этом случае"), либо на собственных решениях, учитывающих принятые в обществе ценности, идеалы, образцы. "По традиции", из рук в руки, передается почти все, что составляет повседневную жизнь народа, его жизненный уклад - родной язык, навыки общения, простые формы образования и формы семейной жизни, общественные и религиозные ритуалы, ремесла и т.д. Остальное, например, сложные формы образования и многие виды профессиональной деятельности, нетривиальные личные взаимоотношения людей и взаимоотношения общественных групп, открывающие сферу для публичной деятельности политика и журналиста и многое другое - требуют самоответственно построенных действий, которые считаются правильными тогда, когда согласуются с широким кругом более общих представлений о справедливости, разумности, целесообразности и т.д.

Убежденность народа в своей правоте дорогого стоит. Можно сказать, что кризис Советской власти состоял, в конечном счете, в утрате этой убежденности у значительной части советских людей. Вероятно, механизм кризиса СССР еще долго будет предметом исторических исследований, и для его описания будут найдены ясные формулировки. Но для нас важно как-то определиться в этом вопросе уже сейчас, поскольку то или иное понимание кризиса СССР может привести к различному истолкованию общественных процессов в постсоветском социальном пространстве. На мой взгляд, отчаянный парадокс СССР заключался в том, что он был придуман как временная мера, предназначенная для вечного пользования. Основной пафос советского строя состоял в установлении и удержании господства над структурами повседневности со стороны тех структур, которые выступали от имени умозрительно обоснованных (по этим представлениям - высших) идеологических санкций общественного и личного поведения (об этом написаны, в частности, романы-антиутопии: "Мы" Евг. Замятина, "Котлован" А.Платонова и, возможно, "1984" Дж.Оруэлла). Беспрецедентное в истории насилие над повседневностью породило огромное напряжение, энергия которого в кратковременной перспективе дала ошеломляющий для бедной страны результат, включая победу СССР во Второй мировой войне, но в долговременной перспективе привела к истощению ресурсов самовоспроизведения во всех структурах - системному кризису общества.

Такой замысел (в современной фразеологии "проект СССР") мог реализоваться при достижении известного согласия в обществе, как минимум, по двум позициям: (а) необходимости радикально улучшить качества жизни любой ценой (вера в относительно быстрое - скачком - достижение "светлого будущего") и (б) крайнего нигилизма по отношению к демократическим инструментам организации общественной жизни (презрение к "буржуазной демократии"). "Любой ценой" оказалась беспрецедентная практика концлагерей, тотальное разрушение продуктивности крестьянского и мещанского уклада жизни, политический, гражданский и личностный конформизм, развившийся последовательно в трех поколениях, выросших за "железным занавесом". При этих обстоятельствах экономическая стагнация "позднего" СССР выглядит легко объяснимой.

Надо полагать, что историческая задача прошедших 10 лет независимой Украины, собственно, и состояла в осмыслении этого советского опыта и в достижении нового согласия всего общества о том, что следует отказаться от культурного и политического радикализма и устремиться к формированию демократических механизмов самоуправляемого гражданского общества. Но эти идеи, как мне представляется, так и не были достаточно широко предъявлены новому украинскому обществу и не стали (пока) реальной вдохновляющей основой его консолидации. На место этих пунктов общественного согласия анонимно, но достаточно энергично выдвигались иные – украинский язык и православие.
III.
Важно осознавать, что, оставив СССР, одновременно с другими "союзными республиками" исторически позади, независимая Украина не убежала от этого кризиса (такие надежды были), но унаследовала его во всей его "системности". Как и всем странам-наследницам, выход из ситуации ей предстояло нащупывать самостоятельно. С приобретением независимости движение всех общественных групп в Украине продолжалось с тех позиций, в которых их застал "горбачевский" пик кризиса. Разумеется, векторы желаний, планов и действий общественных сил страны зависели не только от их интересов, но так же и от реальных возможностей, имевшихся в стране. Только в тех случаях, когда эти векторы совпадали, результат оказывался заметным. Можно указать по меньшей мере на три ключевых понятия, которые были за эти годы общезначимыми и потому наиболее действенными в сознании украинцев: антикоммунизм, возрождение и выживание.

Антикоммунизм - это понятие, получившее наибольшую определенность в годы Холодной войны как идеология одной - в итоге победившей - стороны противостояния. В постсоветской Украине "антикоммунизм" подразумевает отказ от наследия СССР и сближение с победившей стороной (Запад), и противостояние партиям коммунистической фразеологии, которые обещают избирателям в случае успеха показать мистерию "Восстановление СССР". На первый взгляд наш "антикоммунизм" означает решительное движение к обновлению. Однако, трудно сказать, чего в нем больше - радикализма или наивности. Его сторонники так и не отрефлектировали коммунистический опыт жизни в СССР, который реально продолжает формировать народную жизнь современной Украины. Поэтому наш антикоммунизм ограничен моральным судом над грозными символами прошлого. Обычно он ассоциируется с демонизацией Сталина и других коммунистических вождей, описанием Голодомора на Украине - в духе "руки Москвы", с запугиванием населения угрозой "коммунистического реванша".

Возрождение. Хочется вспомнить, что это - понятие, имеющее давнюю и славную историю. Оно всякий раз возникало в обществах, которые переживали культурный кризис. В недрах кризиса Средневековья возник круг людей, которые возрождали античную образованность вместо схоластической (гуманизм), и другой круг людей, которые возрождали раннехристианские принципы религиозной жизни вместо римско-католической иерархичности (протестантизм). Кризис культуры Нового времени (кон. XIX - сер. XX вв.) породил целый веер "нео-"движений, названия которых можно найти в любом специализированном словаре - от неогегельянства в философии до неоклассицизма в музыке и неоконсерватизма в политике. Было бы, однако, наивно думать, доверяясь самоназваниям, что эти "возрождения" являлись всего лишь повторениями прошлого. Напротив, каждое из них служило продвижению в будущее тем, что широко распахивало контекст кризисной ситуации, включая в нее казалось бы навсегда отторгнутое прошлое.

Трудно сказать, что подразумевал лозунг "Вiдродження" (для данного случая в русском языке всегда сохраняется украинская форма этого слова), с начала 1990-х повторенный бессчетное число раз по самым разным поводам, включая название банка-неудачника и фонда, лукаво названного так вместо честного "Фонд Сороса" - по имени единственного жертвователя. Кажется, никто не взял на себя ответственность за этот лозунг, и никто так и не дал открытую и ясную декларацию его экономического, политического или идеологического смысла. Если дело идет о возрождении украинской нации, то оно свелось пока, насколько могу судить, к тому, что можно вслед за М. Грушевским назвать "романтическим козакофильством", а также более или менее успешному административному вытеснению русского языка в регионах его широкого распространения на положение обиходного при официальном украинском. Впечатление такое, что неизвестные идеологи "Вiдродження" считают украинскую нацию чисто духовным субстратом, свободным от повседневных интересов людей иметь работу и зарабатывать (на любом языке), покупать и продавать сделанное, с удовольствием есть, пить и красиво одеваться, иметь достойное жилье, ездить в гости к родственникам и друзьям, посещать концерты, театры, выставки, путешествовать.

За пределами идеологической истерии за годы независимости из трех названных оставалось только общеупотребительное слово "выживание". Почти все в этой бедной стране уже десятки лет как выживают, хотя под присмотром и заботой ЦК КПСС люди не всегда решались признаться в этом даже самим себе. Сегодня об этом можно говорить, и всякий гражданин Украины знает, что это слово значит. "Выживают" больницы и заводы, банки и ВУЗ’ы; музеи и детские сады. Армия, милиция и почта тоже "выживают". Но прежде всего "выживают" люди, семьи и дети, которые пока об этом еще не знают.

Вслушайтесь в контекст, в котором люди употребляют это слово, и вы без труда опознаете в нем основной смысл - "восстановление повседневности", той всеобщей и простой продуктивной экономической жизни народа, которая более полувека находилась под тотальной оккупацией советской бюрократической машины, и которая, как мне кажется, за эти 10 лет по существу не была реабилитирована, не получила необходимого уважения и полноправия во взглядах нации в целом. Оставляю за пределами статьи догадки о причинах такой неторопливости. Напомню только, что большевики когда-то целенаправленно уничтожали мелкую частную собственность, эту основу экономической жизни народа, зная твердо, что она "ежедневно и ежечасно рождает капитализм". Теперь частная собственность, непрерывно споря с законом, огромным трудом, увы, небольшой предприимчивой части народа восстанавливает сама себя. Я бы сказал, что в итоге независимого 10-летия украинские "антикоммунизм" и "Вiдродження" недальновидно пренебрегли "выживанием", а "выживание", в свою очередь, питает мало доверия к "Вiдродженню" и "антикоммунизму".
IV.
Ситуация независимой Украины к итогу ее 10-летия определяются также ее нынешним местом в мировом сообществе. Интеграция страны в мировое хозяйство происходит все эти годы как бы сама собой. В год 10-летия мы по-прежнему доверяем свои сбережения Федеральной резервной системе США больше, чем Национальному банку Украины, лечимся, применяя по большей части зарубежные лекарства и оборудование, покупаем у "челноков" дешевые товары зарубежного производства (почему они после транспортировки и таможни все еще дешевле наших?), мы более или менее привыкли к дешевой зарубежной телепродукции у себя дома, при том, что собственная - часто лишь местная копия иностранной. Даже базарные цены на наши родные мясо, подсолнечное масло, сахар и некоторые другие продукты стали зависеть от экспортной конъюнктуры. Ситуация в энергетике и отраслях тяжелой промышленности так затуманена СМИ, что судить о ней нет решительно никакой возможности. Говорят, что торговля продукцией рудной, металлургической, химической промышленности с заграницей ведется интенсивно, но в чью пользу, непонятно. В экономическом смысле место в мировом сообществе пока получается не почетное - место бедной периферии с потенциальными возможностями.

Главными факторами, от которых будет в ближайшем и более отдаленном будущем зависеть украинская доля мировых материальных, финансовых, технических, интеллектуальных и других ресурсов, являются все-таки те, что формируются внутри страны вследствие определенной направленности воли и представлений ее граждан, их решений и поступков. Кое-что об этом уже сказано выше. К сказанному следует добавить, что кроме собственного опыта, на волю и представления украинцев оказывает влияние опыт зарубежный (западный). Почти каждый, кто начинает у нас новое дело, поглядывает на западные образцы, почти каждый, кто хочет показать несообразность той или иной стороны нашей жизни здравому смыслу, ради примера делает характерный жест в сторону "цивилизованных стран"; влияние западного опыта, аккумулированного тенденциями, которые по-разному обозначаются как глобализация, пост-капитализм или массовая культура (mass-media), проявляется также и в том, что основные ценности современного западного общества - Комфорт, Здоровье, Долголетие - аксиоматизируются в этом качестве и в массовом сознании украинцев.

Собственный и западный опыт своеобразно интерферируют, формируя новый узор миропонимания и установок наших соотечественников. Например, "свобода" понимается у нас преимущественно не в гражданско-правовом смысле, а как моральная санкция, реабилитирующая естественное чувство удовольствия от потребления и развлечения. С другой стороны, международный контекст уже сказывается и, вероятно, будет в будущем отражаться на конкретном понимании украинцами таких понятий, как “патриотизм” и “нация”, “национальная культура”, “национальное государство”. Посмотрите, даже шумливость местных нацистов коррелирует с волнами эксцессов "наци" на Западе и в России.

Пока что мы видим, что украинское общество адаптирует преимущественно наиболее массовые и демонстративные "проекты" западной культуры, тогда как моральный вес, престиж хорошей образованности, точного знания, созидательных устремлений человека в нашем обществе в целом невелик, и, соответственно, долгосрочные "вложения" в качество молодого поколения не представлены в массовом сознании и в политике как первоочередные. Вузовский курс остается, как и в позднем СССР, формой "очереди за дипломом". Отражает ли все это фактически уже сделанный выбор народа в пользу своего относительно благополучного, если все будет благополучно на Западе, но провинциального положения в будущем глобальном мире, или мы по-прежнему видим проявления морального потрясения от слома, происшедшего с распадом СССР и его последствий, сказать не берусь.

На мой взгляд, нынешний год для Украины может быть выделен лишь в силу магии "круглой" цифры 10, но не по своему особому положению в новейшей отечественной истории. Обособившееся с распадом СССР административно-правовое пространство "государство Украина" дрейфует невдалеке от других его фрагментов, с трудом приобретая собственное содержательное единство и культурное своеобразие. Перелома пока не произошло: груз прошлого опыта еще не изжит, он властвует и над нашей повседневностью, и над “вертикалью власти”, а будущее - вроде того, что уже существует чуть на Запад от наших границ, или какое-то другое, все еще кажется недостижимым. Страна томится невнятностью происходящего и верит, что все будет хорошо.

18 Мая 2001 г., Одесса

Найдорф М.И. Культура и мистика СМИ

Найдорф М.И.
КУЛЬТУРА И МИСТИКА СМИ

Статья была опубликована в журнале ВОПРОСЫ КУЛЬТУРОЛОГИИ № 8. – М., 2006. – С. 59-60

Русский термин "средства массовой информации", соответствующий английскому mass-media, возник в советские времена, и он несет в себе естественную для тех времен двусмысленность: звучит так, будто речь идет об "информации", но в сущности родовым здесь является понятие "массовой". Есть целый ряд подобных, тогда же образовавшихся, устойчивых словосочетаний. "Массовые издания", "массовые зрелища", "массовые песни", "места массового отдыха", "оружие массового поражения", "товары массового спроса", "массовое производство" и "массовое потребление" - этих примеров достаточно, чтобы вспомнить, что все эти понятия взросли в лоне культуры "массового сознания", иначе, "массовой культуры".
Сама же массовая культура - явление европейское в самом широком, "атлантическом", смысле слова. Ее корни находят в девятнадцатом веке. Но подлинный век массовой культуры - двадцатый. В разных формах эта культура укоренилась и в США, и в странах европейского национального (фашистская Германия и ее союзники) и интернационального (СССР и его союзники) социализма, и в странах классической либеральной демократии тоже. Всюду - массовая культура, и всюду она существует прежде всего и даже исключительно, благодаря "средствам массовой информации".
В самом деле, большинство самоопределительных концепций индивидов и групп задаются сегодня образами, создаваемыми средствами массовой, в смысле -- "общедоступной", информации.
Например, чувство государственной принадлежности гражданина поддерживается официальной информацией, оперирующей понятиями и символами государственной власти. Природно-географический образ Земли в сознании массы людей формируется телевизионными фильмами-путешествиями. Известно также, что политическая карта мира для большинства людей "заполнена" лишь частично - только теми странами, о которых больше других упоминают средства массовой информации. В Организации Объединенных Наций состоит почти две сотни государств, но о некоторых из них массы людей узнают лишь тогда, когда там происходит государственный переворот, дающий повод для телерепортажей. Есть страны, которые годами остаются вне новостей и поэтому - для масс - как бы вне реальности, "off the map", как говорят американцы, т.е. "вне карты".
Иными словами, для массы людей фундаментальные, "вечные" вопросы человеческого бытия - в каком мире я живу и кто я в этом мире - стали осмысливаться в ХХ веке в образах, создаваемых не искусством, не наукой и даже не религией, но в образах, создаваемых системой современных массовых информационных - точнее было бы сказать, "репродукционных" - сетей, сначала на базе газет, плакатов и кино, а позже радио и телевидения. На наших глазах первенство в массовом репродуцировании постепенно переходит к глобальным компьютерным сетям, которые, по этой логике, тоже должны быть включены в понятие СМИ. Так или иначе, следует признать, что в рамках массовой культуры СМИ отвечают фундаментальной человеческой потребности массы людей в осмыслении собственного бытия и не имеют на этом поле конкурентов.
Вопрос, подлежащий в данном случае обсуждению, есть вопрос о характере информирования, которое возможно в данной коммуникативной среде, и в котором нуждается массовое сознание ради удовлетворения упомянутой выше потребности людей в основаниях самоопределения - ведущей потребности, порождающей спрос на продукцию СМИ. Как мы увидим далее, возможности и потребности здесь соответствуют друг другу.

Рассмотрим два примера.
1. Допустим, что СМИ дали совершенно абсурдное сообщение, скажем, сообщили в новостях об открытии "американскими учеными" влияния лунного света на конский хвост. Является ли данное сообщение "информацией"? По законам научной среды это сообщение станет или не станет информацией лишь после того, как оно пройдет через специальные процедуры доказательства и проверки на истинность. В массовом сознании критерий проверки отсутствует. Здесь признаками того, что считать "информацией", оказываются факторы ситуативного характера, например, правдоподобие сообщения, желательность его, авторитет источника. В данном гипотетическом случае акцептирование станет более вероятным, если сообщение появится на фоне повышенного интереса к предмету - вследствие опубликования новых сенсационных научных открытий, касающихся Луны, и при ссылке на американских, а не местных, ученых. Благоприятным фоном для доверия к сообщениям подобного класса является вера в необъяснимую взаимосвязь всего, что есть во Вселенной, питающая, в частности, астрологию.
Надо иметь в виду при этом, что указанные различия при восприятии сообщении в разных культурных средах, соответствуют их предназначению. Ученый пользуется новой информацией практически - делает на ее основе расчеты и выводы, массовый человек лишь подтверждает ею уже имеющиеся представления о мире и о себе в этом мире. Ученый проверяет сообщение экспериментально, массовый человек - в опыте жизни таких же людей, как и он сам.
2. Наиболее достоверными в массовом восприятии считаются сообщения СМИ репортажного характера. Известно, однако, что любой отчет "с места событий" - газетный, радио или телевизионный - носит отпечаток репортерской избирательности. Тот или иной выбор планов, подвижность или статичность камеры могут повлиять на восприятие даже при прямой трансляции официального заседания. Различие между самим присутствием и "эффектом присутствия" в mass-media фатально непреодолимо.
Достоверность тут не спасает. Надутые щеки трубача в оркестре, густой грим оперного тенора на сцене, шум самолетных турбин, заглушающий "интервью у трапа", достоверны, но не существенны для восприятия симфонии, оперы или точки зрения политика. Подсмотренный и показанный крупным планом процесс пожирания одной букашки другою достоверен и любопытен, но он настолько изменяет привычный "угол зрения", что вполне обнажает искусственность сообщений СМИ. Если культура вообще есть созданная человеком, а не природой, до известной степени, искусственная среда, то образ мира, каким он предстает в СМИ, оказывается предельно искусственным.

Вывод о том, что все, что поступает к нам через СМИ суть исключительно и только специально приготовленные сообщения, не нов и не столь уж необычен. Но каждый раз он нуждается в обновлении. Почему? Потому, что СМИ - такова их природа - постоянно выдают собственную продукцию за транслируемую чужую. Футбольный матч, пережитый на стадионной трибуне и у экрана телевизора - это два разных матча, завершившихся с одинаковым счетом, но телевидение настаивает, что оно лишь сообщает о происходящем соревновании. Передача "комментаторы за круглым столом" - это профессионально организованное студийное событие, а не частный обмен мнениями, но радио выдает себя лишь за средство информирования о мнении комментаторов. Выход двух танков на боевую позицию перед Белым домом осенью 1993 года был настолько далек от практической необходимости, что смахивал на выход балетной пары. Но такое “эстетическое” восприятие могло возникнуть только благодаря подчеркнуто отстраненной позиции камер CNN.

Итак, СМИ – это средства, но не массовой информации, как может следовать из принятого их русского наименования. СМИ - средства создания общедоступной образно-смысловой среды существования огромных масс людей (media, по-английски, окружающая субстанция, среда обитания, mass-media, следовательно, куда более точное название). Эта среда выдает себя за абсолютно прозрачную, но на самом деле является абсолютно плотной. И в этом парадоксе заключена мистическая сила СМИ и тех, кто ими владеет.
Но кто же владеет СМИ? В смысле финансово-административном, понятное дело, те, кто контролирует производство и тиражирование сообщений. В смысле же содержательном контроль оказывается на другом полюсе - полюсе восприятия. Сегодня еще многие помнят как упорно в СССР СМИ направлялись на формирование "нужных" свойств образно-смысловой среды советского общества. При этом часть усилий оказывались вполне успешными, другая часть нет. Мнение о том, что советский строй - справедливейший в мире, поддерживалось большинством. Но убедить советский народ любить музыкальную классику и презирать "буржуазные" джаз, рок и джинсы не удалось. Массовый вкус вынудил СМИ отступить, и еще при советской власти объем трансляции так называемых "развлекательных жанров" непрерывно нарастал.
Диктат массы над содержанием сообщений СМИ ощущается как очевидная необходимость приспосабливать сообщения к условиям быстрого схватывания и к рецептивным способностям толпы. Автор, желающий, чтобы его текст (в газете, на радио, телевидении) был прочитан и подхвачен общественным мнением, должен быть прост, ясен и убедителен в тоне. Амбивалентность авторской позиции, плотность аргументации, широкий круг привлекаемых источников - все это выводит текст за пределы СМИ, в разряд "специальных". Следует добавить, что массовый реципиент располагает очень ограниченной актуальной памятью, парадоксальным образом может поверить в противоположное тому, чему сам был свидетелем, и вообще впечатления ценит выше фактов. Фактически, поэтому, массовый реципиент является соавтором, жестко влияющим на темы и формы подачи любых произведений СМИ - от новостей до клипов и "звезд", - хотя в собственном представлении он полагает себя всего лишь потребителем "информации".

Верно: соавтором СМИ является масса реципиентов, тогда как каждый в отдельности является их потребителем. В этом обстоятельстве, как кажется, обнаруживается мистическая сторона средств массовой информации.

Найдорф М.И. Соблазн иномирия

Марк Найдорф
СОБЛАЗН ИНОМИРИЯ
(улично-антропологические заметки)
Статья опубликована в издании: Морія. Альманах. – Одесса: Друк, 2006. - С. 35-44. [Цифры в квадратных скобках обозначают конец соответствующей страницы в книжке]

1. «Кариатида» с пятачком.

Давно теперь уже, в ранние 1990-е, когда ослабел первый паралич эпохи “Perestroika & Glasnost”, недалеко от нашего дома открыл торговлю пищевыми продуктами подвальчик, в котором главным товаром было мясо. Хозяин назвал свой бизнес громким именем «Кариатида», а его рекламным символом, и совершенно уместно, стала веселая свинячья рожица, подвешенная над ступеньками, ведущими к дверям. Но при чем тут «Кариатида»?
Всякое учреждение должно иметь собственное имя. Но стиль и вкус названий могут меняться от эпохи к эпохе. До революции 1917 года названия часто содержали фамилию собственника, потому что и сам он, и окружающие понимали его бизнес как авторское творение: «Гастроном Елисеева» или «Булочная Филиппова» в Москве, «Аптека Гаевского», «Ресторан Печескаго», «Кафе Фанкони» в Одессе – первые пришедшие на память примеры таких названий. Удачный бизнес – гордость хозяина-автора. И даже память о нем.
В советское время стало вполне возможным название типа «Столовая № 124». Понятно, что это скорее не имя, а регистрационный номер в каком-то чиновничьем гроссбухе эпохи советского бюрократизма. Трудно представить, как тогда люди могли сказать друг другу: «пойдем пообедаем в 124-ю». Это было началом массового общества, и весьма радикальным, надо сказать. С началами так бывает.
В духе позднесоветской «брежневской» эпохи получили распространение и более «красивые» названия, вроде как магазин «Темп», кинотеатр «Космос», Дом быта «Радуга», фабрика «Прогресс». Но эти и другие подобные названия имели, прежде всего, пропагандистское назначение, они должны были создать «положительную» смысловую среду. Подозреваю, что в Идеологическом отделе ЦК КПСС были созданы рекомендательные списки подобных «идеологически направленных» названий. Иначе не понять, как получилось, что центральные улицы большинства городов одинаково названы улицами «Ленина», а площади – «Октябрьскими», «Советскими» или «Революции». В Советском Союзе у всей собственности был один [35] хозяин по имени «Политбюро ЦК КПСС и Советское правительство», и этими названиями хозяин говорил населению о себе.
Частному предпринимательству в постсоветской Одессе пока еще очень мало лет, и всем, кто открывает собственное «дело» (в почти забытом уже экономическом, а не судебном значении этого слова), приходится начинать «с чистого листа». Отцы и деды новых «частных» не держали ни магазинов, ни кафе, ни парикмахерских. А подсмотренное их внуками во время поездок за границу пока плохо ложится в канву реальных трехсторонних отношений наших государства, бизнеса и публики. Но что-то придумывать надо: торговля товарами, услугами, деньгами по своей природе публична. Витрины и вывески бизнес-учреждений обращены к улице и как бы разговаривают с прохожими. Совместно они образуют особенности места и времени, создают стиль улицы и стиль эпохи. И всем хочется, чтобы стиль этот был красивым.
Кто знает, понимал ли владелец продуктового подвальчика значение слова «Кариатида»? Но очевидно, что оно казалось ему «красивым». А «красивые слова», как и «красивые имена» – это те, что связаны с миром уважаемым, ценимым, возвышенным. Хорошо, когда таким является свой мир – свой город, своя литература, свои знаменитости. Но если гражданам кажется, что собственная повседневность недостаточно значительна, то красивое ищут в другом – в мире легенд, романов или значимых событий всемирной истории, названиях мест, почитаемых как легендарные, или в эмблемах, отсылающих к иным, но притягивающим воображение мирам. Кстати, «кариатиды». Эти древнегреческие колонны в форме задрапированных женских фигур в XVII-XIX веках уже в виде архитектурных эмблем, а не колонн появляются – и весьма часто – в европейской архитектуре, включая одесскую, чтобы указать на духовную связь Нового времени с легендарной Античностью.
Так что с «красивым» словом для вывески владелец подвальчика в цель попал. Но совершенно ясно, что он не был озабочен соответствием между названием и профилем деятельности своего заведения, потому что обращался в два разных адреса. Ориентиром для покупателей служила очаровательная свинская головка. А неоспоримо красивое название было по давней традиции предназначено для чиновника, который давал разрешение на частнопредпринимательскую деятельность.[36]

2. Окна вовнутрь

Для человека, привыкшего понимать магазинную витрину «в старом стиле» как своего рода театрализованное пространство, на котором оформитель сочиняет натюрморт из товаров или мизансцену из манекенов, тематически отвечающую предмету торговли, нынешние витрины могут показаться холодными и даже чуждыми, если не уловить новой эстетики, которая диктует иной порядок организации витринного пространства.
Большинство окон, которые могли бы стать пространством представления, совершенно пусты и содержатся в небывалой ранее чистоте и прозрачности. В этом есть свой шик. Большие стекла не мешают видеть, что внутри. И если там «Парикмахерская», «Салон обуви», «Женская одежда» или «Агентство по торговле недвижимостью», то внутреннее пространство организовано так, чтобы сквозь окно с улицы оно выглядело по возможности изысканно и увлекательно, как особый мир с хорошо различимыми признаками совершенства – разнообразия товаров и услуг и атмосферы порядка и благополучия. Витрины, привлекающие собственным содержанием, остались теперь в меньшинстве.
Но если вам кажется, что вы, наконец, нашли «содержательную» в прежнем смысле витрину, присмотритесь: это не всегда так. Часто витринные окна, если они не соблазняют заглянуть вовнутрь, до отказа заполнены образцами продаваемых товаров, простодушно демонстрируя разнообразие возможного выбора, или же затянуты полиграфически исполненными изображениями на синтетическом материале, который хорошо подсвечивается изнутри в темное время суток. На них та же эстетика множества в духе гиперреализма: натурально изображенные вещи или продукты соответствующего профиля торговли, тесно «вжатые» в друг в друга и в прямоугольник окна.
Два мебельных магазина, которые находятся недалеко от моего дома, могут проиллюстрировать сказанное. Оба имеют, так называемые, «выносные витрины» – витринные пространства, выступающие из плоскости фасадной стены. Магазин «Шведские штучки» тесно заполнил витрину множеством мелких и средних предметов своей торговли. «Салон мебели» выставил в сторону улицы только большие полиграфические щиты с изображение мебели в духе журнальной рекламы. И это тоже типично для преобладающего числа изображений рекламного характера там, где они вам встречаются: [37] вещи и люди на них выполнены как типографски увеличенные рекламные страницы глянцевых журналов.
Разумеется, не все так однозначно. Витринные окна нередко используют как место для дополнительных объявлений. Перечисляются, например, виды работ, выполняемых в данной парикмахерской, вывешиваются объявления о скидках на некоторые товары и т.д., но это не меняет главного: театра в витрине больше нет.
В этой связи мне вспомнился рассказ живущего в Израиле писателя Григория Розенберга «Гойхман». Герой рассказа – старый одесский мастер-декоратор, в связи с чем рассказе упоминается витрина Центрального универмага на улице Пушкинской, в которой в конце 1960-х «сидел бодрый джаз-оркестр во фраках и с бабочками и наяривал что-то, механически шевеля руками и головами». Помню эту витрину, потому что часто останавливался возле нее. В рассказе создатель витрин говорит:
– Динамическая витрина! Ты знаешь, что это такое? Я тебе скажу, где я встретил войну. Я был в витрине. Мы делали выставку-продажу к осеннему сезону. Сидел такой джаз-оркестр из кукол с пружинками внутри, и он должен был работать от моторчика. Я все придумал сам – первый в Одессе. В мастерской работало, а в витрине еще не пробовал. Ну вот, я это все смонтировал, включил репродуктор и стал наклеивать на стекло большие такие осенние листья. Думал, наклею, запущу оркестр и посмотрю с улицы, как получается. В левой у меня, значит, пачка листьев, правой я клею… И вдруг из репродуктора: «Говорит Москва…» И оп-пай, заяц! Сообщают насчет войны. Я прямо остолбенел. Стою так, с поднятыми руками, а листья из левой руки так и падают на пол витрины, так и падают… Медленно так, как в кино… Вот… Так с этим джазом ничего не вышло. Двадцать лет после войны прошло, а я все мечтаю… Простые манекены людям не нравятся, они на людей не похожи. А куклы с моторчиком похожи. Кнопку нажал, и они делают тебе, что положено. И под музыку…

Не знаю, насколько рассказ правдив фактически, но та витрина одесского ЦУМа с джаз-оркестром осталась для меня чистым образцом витрины «старого стиля». Что же до манекенов, то в центральной части города и сейчас богатые магазины оформляют свои витрины-выставки с использованием манекенов и других элементов те-[38]атрализации. Но и там господствует совсем иной стиль – лаконичный дизайн, мало предметов, условность, подчеркнутая тем, что у манекенов нет голов. В такой витрине смысл задают весьма аскетичная цветовая гамма, строгие линии и ритмы. Дорогое удовольствие такая витрина, надо полагать, раз строят ее только дорогие магазины. Большинство мелких бизнесов, как сказано, не тратятся на витрины. Но многие из них «вкладываются» в изобретательные названия и вывески.

3. Названия и вывески

Вдоль улиц тысячи названий. Есть многократно повторяющиеся. Имя греческого солнечного бога Гелиос стало любимым названием многих бизнесов – от юридических услуг до бензозаправки, а под именем «Виртус» (лат. «доблесть») существуют сеть супермаркетов и – отдельно – частная клиника. Некоторые имена удивляют оригинальностью. Магазин «Квадратный дождь», например, продает кафельную плитку. Среди многих магазинов «канцтоваров» один называет себя «Канцтоварищ». А что, нельзя? В Одессе всегда ценили умение пошутить (может быть правильно было бы сказать: в Одессе тоже…). Когда в начале этого века в городе начала складываться новая транспортная система маршрутных такси, инструкции для пассажиров в них водители писали в шутливом стиле. Например, над дверью, где выходя нужно не забыть пригнуть голову, было вывешено: «Место для удара головой». Предупреждение о том, что об остановке нужно просить водителя со всей возможной определенностью, излагалось так: «Если захочешь выйти «где-нибудь здесь», выйдешь где-нибудь там!». Готовность к шутке все еще привычна одесситам, но маршруточное начальство видимо настроено иначе. Шутки – в сторону, и в машинах теперь вывешены бюрократически правильные объявления. Кстати, юмор в названиях заведений и в уличных вывесках – тоже редкая радость. Хорошо, если повезет встретить, заметить, осознать и улыбнуться.
За 10-15 лет развития малого бизнеса в Одессе массив названий стал уже практически необозримым. Не о всех стоит писать. Во множестве встречаются незамысловато однозначные: «Хлеб» (исключение – «Булочка»), «Аптека», «Косметика», «Обувь», «Стройматериалы», «Квіти» (по-украински написаны примерно треть всех вывесок в городе, плюс те, которые пишутся одинаково на обоих язы-[39]ках), «Пошта», «Ломбард», «Нотаріус». Есть курьезы – в духе того «кариатидного» мясного подвальчика. Один магазин продуктов называет себя «Легіон» (римское военное подразделение). Зато на его вывеске буква «і» графически остроумно решена как капитель античной колонны с земным шариком над ней вместо точки. Эти от скромности не помрут, – говорили когда-то о людях с большими претензиями.
Фамилии владельцев на вывесках не увидишь. Не принято. Возможно, что они как-то зашифрованы в странных названиях, вроде «Таврия – В», «Александр – N», «Н-Бис». Наиболее странная вывеска, из тех, что я видел, содержит такую запись: «Стоматология. КУ. МСП. №1». Как говорится, «даже не спрашивайте».

Одну тенденцию смыслообразования в этом массиве названий, мне кажется, стоит выделить, потому что по своей идее она согласуется с эстетикой современных прозрачных, вовлекающих витрин. Это – названия, как бы приглашающие заглянуть вовнутрь, где прохожего ждет некий особый, иной, необычный мир. В многих случаях это слово «мир» входит в само название. Например, «Игромир», «Світ взуття» («Мир обуви»), «Компьютерный мир», «Мир зонтов», «Мир кроссовок». Прохожего как бы зазывают в соблазнительные миры вещей – зонтов, компьютеров, замков, кроссовок, светильников!
Другие названия преподносят этот же смысл, однако, не называя его прямо. Примером могут служить названия магазинов и фирм в Одессе со словом «империя»: ресторан «Империя», бильярд-клуб «Империя», турсервис «Империя путешествий», торговля «Империя роскоши», питейное заведение «Империя спорта» и далее – «Империя вкуса», «Рок-империя», «Империя напитков», «Империя праздников»... Основной смысл слова ‘империя’ (тип государственного образования) эмоционально обогащен образом целостной мощи, господства и проникновения, который привычно связывать с этим именем. Это – то, что составляет дополнительные смыслы слова. [40]Они как бы говорят: «стань нашим клиентом, и ты войдешь в наш сильный и богатый мир» или что-то вроде этого.
Представление себя в самоназваниях каким-то особенным и потому привлекательным пространством – род рекламирования, который можно обозначить как «соблазн иномирия». Дополнительные смыслы слов почти незаметно создают эту привлекательность, намекая на мир, устроенный более интересно и ярко, чем повседневность. Наиболее явно эти смыслы выражены названиями, символизирующими безусловно привлекательный для горожан западный образ жизни. Сеть салонов игровых автоматов называется именем американского штата «Невада». Дополнительный смысл здесь: у нас в салоне – почти как в Америке. На то же молча намекает название торгового центра «Эльдорадо». Магазин одежды называет себя именем американского штата – Columbia, а риэлторское агентство – солидно именуется нетутошним словом «Атланта». Еще один распространенный «американизм» в названиях – «супер»: сеть магазинов одежды называется «Суперцена», есть название «Суперджинс» и даже книжный магазин, именуемый «Книжковий супер» (укр.).
Иностранное – все еще привлекательное. В центральной части города можно довольно часто увидеть названия, написанные латинскими буквами. Это – магазины, которые претендуют быть или являются представительствами иностранных фирм, как бы «тогпредствами» Запада в Одессе: вроде «Hugo Boss», «Paul&Shark yachting», «Kärcher», «Carlo Collucci» и т. п. В самом их существовании как бы содержится приглашение сделать покупательский шаг с улицы к соблазнительному иномирию. По той же логике многие названия имитируют или обыгрывают мотив иностранного иного, взять, к примеру, название магазина «Плит-хаус». Подобное можно перечислять и перечислять: ресторан «Этуаль», кафе «Сен-Тропе» и всякие другие заведения с названиями-сигналами иного мира «Bosfor», «Perfetto», даже «Vivace» и «Presto» . Наконец, соблазнительное «иное» может быть отмечено шрифтом и орфографией, отсылающими к дореволюционной русской истории, например, ресторан «Пингвинъ».

Километры городских фасадов – самый доступный наблюдению план городской культуры. Витрины, рекламы и вывески эмоциональны и откровенны. И изменчивы. Все позабыли уже как лет десять тому назад витало над городом английской словечко «шоп» [41] («магазин»), вписанное в вывески как кириллицей, так и латиницей. Народ шутил: «темно как в шопе». Теперь и следа этого американизма не найти. Вкусы повернулись к Европе.
Но вот что, мне кажется, можно еще увидеть в описанном выше. Одесса, похоже, почти не борется за себя как особое культурное пространство, «полис». Давит глобализация: технология витрин иностранная стандартная, привлекательность названий во многом создается «не здешними» и очень общими смыслами. Давит и простоватость вкусов тех «новых» людей, которые лучше, чем в чем либо, разбираются в бизнесе. Давит нечувствительность одесской «улицы» к славной истории города. Иначе бизнес использовал бы и это смысловое поле в названиях и заголовках. Давит принятая в наше время безымянность собственности, анонимная подвижность денег: имена, если они и вынесены на вывески, читаются как псевдонимы, подобно тому, как в интернет-общении принято использовать «nickname» (букв. прозвище). Однако же, помня, что история неостановима, следует по справедливости приписать ко всем этим утверждениям слово – «сейчас». Совсем не исключено, что запас одесской исключительности не исчерпан, и это станет заметнее на одесских улицах уже через один десяток лет.
Найдорф М.И.
К ИССЛЕДОВАНИЮ ПОНЯТИЯ "МУЗЫКАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА".
ОПЫТ СТРУКТУРНОЙ ТИПОЛОГИИ

Статья опубликована в сборнике: Музичне мистецтво і культура. Науковий вісник Одеської державної консерваторії ім.. А.В. Нежданової.- Вип. !. – Одеса: Астропртнт, 2000. – С. 46-51.
[Цифры в квадратных скобках обозначают конец соответствующей страницы в книге]







Понятие "музыкальная культура" в последнее время становится все более употребительным, менее метафорическим и более операциональным. Обычно, к нему обращаются тогда, когда исследовательская или публицистическая мысль, удовлетворившись предметным изучением музыкального текста, обращается к его реальной исторической судьбе. Цель, ради которой создается музыкальный текст, а именно, порождение общественно значимых смыслов, достигается в процессе манифестации этого текста в общественной среде. Только здесь текст приобретает историческую реальность своего существования.
Известно, однако, что для манифестации музыкального текста общественная среда должна быть технологически подготовленной, например, созданием соответствующих площадок, обучением исполнителей, квалификацией слушателей, производством музыкальных инструментов, наличием специальных и популярных печатных изданий и т.п. Так что, на самом деле всякий звучащий музыкальный текст включается в общественное бытие посредством весьма сложно организованного общения по поводу и ради создания, озвучивания, восприятия подобных ему текстов, провоцируя, в ходе этой деятельности, специфическое по своему музыкальному генезису смыслопорождение. Иными словами, музыка реально, т.е. осмысленно, создастся и существует лишь особого рада общностях (группах, сообществах), членство в которых подразумевает определенную квалификацию (навык) и правила взаимодействия.
Общности, о которых идет речь, являют себя не только как более или менее отграниченные по своему членству, но и как продуктивные, смыслопорождающие общности. И хотя, на первый взгляд, смыслы, рождаемые в процессе общественной манифестации музыки, индивидуальны и абсолютно произвольны, на самом деле, коллективный характер процедур музыкальной манифестации фактически умножает (усиливает, делает общественно [46] значимыми) одни смыслы и блокирует в пределах частного переживания другие. И в этом пункте обнаруживается основание заинтересованности общества к этим включенным в него неформализованным (и потому неназываемым) музыкальным общностям как к генераторам постоянно воспроизводимых социально значимых смыслов.
Исследовательский интерес к музыкально-организованным общностям продиктован практическими целями, которые могут быть описаны двумя группами вопросов. Первая из них состоит из вопросов, относящихся к строению музыкальных произведений, точнее, к тем типовым структурам, которые делают музыкальные тексты адекватными условиям их функционирования в соответствующей музыкально-организованной общности. Вторая группа вопросов обращена к самим разноустроенным музыкально-организованным общностям с точки зрения тех смыслов, которые генерируются посредством функционирования в них музыкальных произведений. В конечном счете, обе группы вопросов всегда могут быть конкретизированы вопросом о смысле, порождаемом общественным функционированием данного музыкального произведения - в условиях его времени и в исторической перспективе.
Под углом зрения этой проблематики (музыка и порождаемые ею смыслы) исследования неформальных музыкально-организованных общностей приобретают характер семиотических, а описание (осмысление) этих сообществ как особых социальных феноменов сосредотачивается на их культурологической характеристике. Здесь-то и всплывет термин "музыкальная культура" в его вполне определенном значении: качественной характеристики музыкальных сообществ как той специфической общественной среды, которая возникает по поводу общественного бытия музыкальных текстов.
Понятие "культура" (его объем шире, чем объем понятия "музыкальная культура") фиксирует интегральную характеристику любого самоорганизованного сообщества, взятого со стороны содержания основной консолидирующей его информации. Иначе можно сказать, что культура - это информационная характеристика общества. Под информацией здесь следует понимать не "количественную меру устранения неопределенности", как это принято в кибернетике, а совокупность средств, имеющихся в распоряжении того или иного сообщества, и направляемых им на самоорганизацию, на устранение собственной хаотичности, на установление специфического для данного общества внутреннего порядка. Понятно, что своеобразие этих средств прямо сказывается на своеобразии организованности общества. Вот почему культура при взгляде извне воспринимается как лицевая сторона общества, его обличье, его индивидуальная характеристика.
Но информация - это процесс. В социальных системах - непрерывно протекающий процесс противостояния хаосу. Смысл его заключается в том, чтобы постоянно воспроизводить те представления, отношения и смыслы, которые признаются основополагающими в данном сообществе. Отсюда проистекает необходимость в постоянном воспроизведении однотипной информации. В XX веке стало очевидным, что однотипными могут быть мифы, сказки, романы, картины, архитектурные формы, симфонии, научные теории и т.п., включая ТВ-новости, в т.ч. и новости о погоде.
Музыкальная культура - часть общей системы информационного обеспечения общества, одно из средств упорядочивания общественной жизни. Специфика музыкальной культуры в том, что основным средством упорядочивания воспроизведения в ней представлений, отношений, [47] смыслов, признаваемых существенными для данного сообщества, являются отношения по поводу создания, воспроизведения и восприятия музыки. С этой точки зрения звучащий музыкальный текст оказывается не целью, а средством общественного взаимодействия, опосредующим его звеном, посредником. Так мяч является посредником отношений всех двадцати двух игроков на футбольном поле, всех зрителей этого матча и, плюс к тому, всех, для кого окажется значимым его итоговый счет.
Романс и симфония тоже опосредуют разные общности. Но в чем состоит принципиальное различие между этими общностями (между культурами этих общностей, между их "музыкальными культурами"), не столь очевидно. В обеих музыкальных культурах легко различимы авторская, исполнительская и слушательская позиции. И в этом они сходны. Различия между музыкальными культурами обнаруживаются в их специфической упорядоченности, во взаимоорганизованности позиций "композитор", "исполнитель", "слушатель", т.е. в структурных особенностях этих общностей.
Музыкальный текст, функционирующий в породившей его музыкально-организованной общности (которую можно описать ее музыкальной культурой), не просто пребывает в ней, но самим способом своего существования воспроизводит (подтверждает, актуализирует) структуру этой общности. "Правильное" функционирование музыкального текста воспроизводит присущий данному типу культуры тип его структурированности. Это значит, что та или иная музыкальная культура жива пока и поскольку в обществе актуально функционируют музыкальные тексты, созданные и функционирующие по ее правилам. В этом свойстве музыкального текста - функционируя, воспроизводить структуру "своей" музыкальной культуры - источник его смыслопорождающей способности.
Конечно, музыкальный текст, как и всякий художественный текст, потенциально многосмысленен. Но в данном случае нас интересуют только те смыслы, которые порождаются благодаря самому соответствию между структурами музыкальных текстов определенного типа, с одной стороны, и соответствующей им структурированностью музыкальных культур - если различать их по типу взаимоупорядоченности в них основных функциональных позиций, которые предлагаются их носителям: позиций "композитора", "исполнителя" и "слушателя". Иначе говоря, нас интересуют смыслы и переживания индивидов и групп, вырастающие из их отождествления с одной из названных позиций, и, как следствие, их переживания отношений с другими позиционерами, в соответствии с тем, как это "предписано" участникам данной общности ее музыкальной культурой.
Интересующие нас смыслы, хотя и порождаются в музыкальной среде, но по своей социокультурной природе значительно шире, поскольку упомянутые позиции фиксируют отношения не только музыкальной коммуникации. Например, позиция "авторства" в ряде культур может быть отнесена и к представлению о судьбе или биографии человека. Если в античности индивид (или полис) не имеет представления о своем жизненном пути как осуществлении собственного творчества, то в культуре романтизма персонажи и их авторы стремятся осуществить свою биографию, в пределе, как собственное свободное творение. Следует предполагать, соответственно, что в музыкальной культуре романтизма авторство должно быть акцентировано и даже гипертрофировано, тогда как в античности музыкальное "авторство" в норме должно оставаться не обнаруженным.[48]
Другой стороной различий между музыкальными культурами должны быть различия в структурах, опосредующих эти общности музыкальных текстов. Иначе говоря, структура романса должна отвечать структуре того типа музыкальной общности, которую романс как тип музыкального текста опосредует и в которой романс генерирует определенные социально значимые смыслы (и для которой он, по крайней мере, не безразличен и не экзотичен). То же можно сказать и о симфонии. При этом привлекаемые здесь для примеров жанровые определения (романс, симфония) лишь представляют, но не исчерпывают тип (или класс) текстов, структурно отвечающих соответствующему типу (классу) опосредуемых ими музыкальных культур. В этом случае точнее было бы говорить о произведениях "типа романса" или "типа симфонии".
Обращаясь теперь к взаимосоответствию формальных структур музыкальных текстов и соответствующих им музыкальных культур, наметим основную оппозицию: с одной стороны, существуют музыкальные тексты, стабильные в своей завершенности, аутентичные самим себе (мы называем их "вещь", "произведение"), с другой - музыкальные тексты, не имеющие однозначного оригинала, более или менее изменяемые в процессе каждого исполнения. Соответственно различными оказываются структуры музыкальных общностей (музыкальные культуры), в которых такие тексты функционируют: завершенные музыкальные тексты функционируют в музыкальных культурах с отчетливо сформированной авторской позицией "композитор", тогда как в музыкальных культурах с изменяемыми музыкальными текстами авторство не выявлено, зато отчетливо выражена исполнительская функция. При первом приближении можно было бы сказать, что завершенные тексты (они фиксируются нотной записью) отвечают структуре "авторских" музыкальных культур, тогда как изменяемые (не записываемые) музыкальные тексты создаются в рамках "исполнительских" музыкальных культур.
Дальнейший анализ формально ведет нас к различению двух типов "авторских" музыкальных культур. Это сообщества с самостоятельной исполнительской функцией (артист-исполнитель на концертной сцене) и функцией слушателя (в зале). Обозначим его как "Концертный тип музыкальной культуры". И сообщества, в которых слушатель и исполнитель легко меняются местами, занимая одну и ту же площадку (салон, комната в доме). Пусть это будет тип домашнего, любительского музицирования, "дилетантский тип музыкальной культуры".
Формальный анализ "исполнительских" музыкальных культур также позволяет различить в одном случае музыкальные сообщества, где при невыраженности собственно автора его функцию, наряду со своей, берет на себя исполнитель-импровизатор, выступающий перед собравшимися слушателями (джаз-клуб, чайхана на Востоке) - "Импровизационный тип музыкальной культуры". Наконец, в народном музицировании (музыкальная сторона обрядов) ни одна из функций не формализована - фольклор не знает авторской, исполнительской или слушательской специализации ("Фольклорный тип музыкальной культуры").
Таким образом, простейший анализ формальной структуры музыкальной коммуникации в обществе дает нам возможность различить четыре типа построения коммуникативных отношений - от синкретической слитности всех трех функций (в фольклоре, близком к архаическим прообразам) до их отчетливой специализации (в музыкальных общно-[49] стях, культивирующих классическое концертное исполнительство). Следует помнить, что, как мы установили выше, каждый из этих вариантов общественно-музыкальной структуры "построен" так, чтобы генерировать в обществе смыслы, обладающие в нем организующим (самоорганизующим) влиянием.

Итак, музыкально-организованные общности существуют по поводу и ради функционирования в них музыкальных текстов и ради смыслов, порождаемых процессом этого функционирования. И эти общности существуют лишь постольку, поскольку музыкальный текст опосредует эти взаимоотношения. Неосведомленный человек вправе купить билет на концерт классической музыки, на джаз-фестиваль или на рок-шоу, но само по себе присутствие в зале не сделает этого человека членом соответствующего музыкального сообщества до тех пор, пока процесс манифестации музыки не будет для него осмысленно значим. Но точно так же смыслопорождение будет нарушено, если музыкальный текст по какой-то причине окажется перемещенным в чуждую ему музыкальноорганизованную общность или, что то же самое, в общность с чуждой музыкальной культурой.
Текст, порожденный в музыкальной структуре фольклора, при "вынесении" его на концертную сцену подвергается неизбежным искажениям, адаптирующим его к требованиям иной музыкальной культуры ("концертного типа"). Разумеется, модификации будут разными, в зависимости от способа "внесения". Если, скажем, оперный певец исполняет "народную песню" в филармоническом концерте, то текст трансформируется в направлении отчетливого структурного и интонационного оформления, в эмоционально-смысловом отношении приближаясь к романсу. Если этот же фрагмент фольклора представляют на сцене его самодеятельные исполнители, воспринявшие текст от его естественных носителей, то и здесь неизбежны искажения, например восприятие фрагмента в качестве самостоятельной целостной единицы текста. А развернутость исполнения на зрителя маскирует естественно присущую фольклору особенность - его подчиненность внутренней "круговой" коммуникации и, соответственно, его ориентированность на "вселенский" смысл.
Романс, рожденный для функционирования в музыкальной культуре "домашнего музицирования", фольклоризируясь, подвергается интонационному нивелированию и формальному разрыхлению, а в концертной ситуации начинает тяготеть к театрализации или гиперболизации, приближающих его к типу арии (это хорошо видно у композиторов, стремившихся "вывести" жанр романса на сцену, например у Мусоргского, Чайковского, Рахманинова).
Наиболее восприимчивым оказывается тип "импровизационной музыкальной культуры", которая способна использовать не только собственные, но и заимствованные паттерны. Прелюдия Шопена, тема Фортепианного концерта П.И.Чайковского. "Эй, ухнем", ' алябьевский "Соловей" - музыкальные тексты из разных музыкально-культурных типов - оказались так же пригодными служить темами джазовых импровизаций, как, скажем, "родной" джазу "Караван" Дюка Элингтона. Но именно и только темами и в силу и на время своей популярности. Собственную формальную структуру источники тем утрачивают.
Перенос текстов в инокультурную музыкальную среду, следовательно, нужно трактовать как цитирование, но не самого переносимого текста, а той культуры, которую цитируемый текст представляет. Например, ближайший смысл цитирования Чайковским на-[50]родной мелодии "Во поле береза стояла" в финале Четвертой симфонии заключался в сопоставлении двух типов музыкальной культуры, представленных плясовой и симфонией, "фольклорного" и "концертного". Внедрение романса в оперно-симфоническую партитуру также создает ситуацию сопоставления двух типов музыкальной культуры. Точно таким же цитированием является "напевание для себя" (фольклоризация) мелодий из концертного репертуара.
Коллизия, всякий раз возникающая при цитировании музыкальных текстов в инокультурной для них музыкальной среде, дает ясное представление о той значительной мере соответствия, которая существует между строением музыкальных культур и строением генерируемых в их среде музыкальных текстов. Задача дальнейшего исследования заключается в том, чтобы показать, почему и как процесс функционирования текста в "своей" музыкальной культуре оказывается в то же время процессом смыслопорождсниия. [51]
©М. И. Найдорф, 2000

вторник, 24 марта 2009 г.

Найдорф М.И.
Исторически пульсирующая библиотека. Культурные революции и социокультурный институт.

Статья опубликована в журнале ВОПРОСЫ КУЛЬТУРОЛОГИИ, № 8. - М., 2008. - С. 19-24.

{Цифры в фигурных скобках обозначают конец соответвтующей страницы в журнале}

Всякий образованный человек имеет собственный опыт работы в библиотеке, знает, как она организована и для чего служит, т.е. знает, что такое библиотека как социокультурный институт. Но современный читательский опыт не дает представления о том, какими различными в прошлом были функции и формы организации подобных институтов. Исторически сменяющиеся структуры, которые мы привыкли называть одним именем – библиотеки – были неразрывно связаны с культурными системами, к которым принадлежали. На эту связь указывают изменения – синхронно со сменами культур – критериев отбора и состава хранимых текстов, способов их хранения и использования, наконец, значения, которым эти тексты были наделены.
Нижеследующий обзор может дать представление об институциональных сменах «библиотек» в истории – от Древности до наших дней – в связи со смыслами, которые они приобретали в различных культурах. Обзор также призван продемонстрировать возможности институционального подхода при изучении истории цивилизаций.

Mark I. Naydorf. Historically pulsating library (Cultural Revolutions and Sociocultural Institute).
The following review presents a picture of institutional change of libraries in the course of history - from Antiquity to this day - in connection with meanings they acquire in different cultures. The review also intends to demonstrate the possibilities of institutional approach to studies in history of civilizations.

1.
Библиотека-святилище. Первые библиотеки возникли в эпоху Древности, когда в новообразовавшихся обществах была осознана потребность в хранении особо значимого (священного) знания иначе, чем способом его мифо-ритуального воспроизведения, свойственного цивилизациям архаического типа, и были выработаны соответствующие технологии, а именно, письменность различных типов (клинописного, иероглифического, алфавитного письма) и ее различные носители (глиняные таблички, папирус, пергамент, бумага).

Наиболее давние из известных в настоящее время письменных текстов были созданы в Месопотамии приблизительно 2,5 тысячи лет до н.э. клинописью на шумерском языке, а наиболее ранние библиотеки, из до сих пор обнаруженных, относятся ко второму тысячелетию до н.э. (ок. 1700 г. – библиотека в Ниппуре, ок. 1260 г. – библиотека царя Хеттского государства — Хаттусилиса III). Библиотеки Древности складывались как собрания различного рода государственных, хозяйственных и других документов. Они были, собственно, дворцовыми или храмовыми архивами текстов, признаваемых первостепенно важными для существования этих государств.

На примере древнейших библиотек видно, что их существование отвечало господствующим представлениям об основополагающей ценности определенных видов информации. Например, самая крупная и наиболее известная ныне из библиотек Древнего мира — библиотека ассирийского царя Ашшурбанипала (668-631 гг. до н. э.) содержала списки царей; царские послания; списки стран, рек и гор; материалы коммерческого характера; работы по математике, астрономии и медицине; словари и труды по грамматике. В отдельном помещении находились религиозные тексты. Именно в этом собрании был найден наиболее полный текст мифа о правителе Шумера Гильгамеше на аккадском языке.

В литературе о цивилизационных памятниках Древности чаще всего упоминают две самые знаменитые библиотеки эллинистического времени (от IV в до н.э.): в Пергаме (Малая Азия) и в Александрии (Египетской). Состав текстов, хранившихся в этих библиотеках, был, насколько можно судить, еще более универсальным. Властители стремились старались сделать их сокровищницами знаний всего тогдашнего мира и видели в факте владения этими документами символ собственного неограниченного могущества.

Эти и все другие библиотеки Древности были активно работавшими учреждениями. В них сотрудничали высококвалифицированные писцы, переводчики, хранители. Правители древних государств, жреческие администрации храмов прилагали для поддержания правильной работы этих учреждений постоянные и значительные усилия – административные и материальные, прямо указывая на их большую государственную важность. Таким образом, для Древнего мира библиотека в форме архива является устойчиво повторяющейся, воспроизводимой в разных государствах формой организации особого рода (информационной) деятельности – одним из важнейших социокультурных институтов древневосточных цивилизаций.

Основная, архивная, функция библиотек Древности проистекала из представлений эпохи о государственном значении основополагающих священных текстов («священное» здесь – сверхценное и вечное). Причастность к священным знаниям, к священной мудрости или к божественным законам, имела смысл своего рода легализации, оправдания или божественной санкции, освящавшей древнего владыку, его власть и его владение.
Периодические разрушения библиотек, в пределах культуры Древности, не ставили под сомнение само значение данного института. При завоеваниях древневосточных городов-государств или империй, их библиотеки становились целью нападавших именно в значении хранилища-санкции власти поверженного владыки. Новый владыка в своей столице создавал собственную библиотеку (в т.ч. путем грабежа библиотек побежденных стран), тем самым воссоздавая институт библиотеки как священного архива – как «структуру, в рамках которой происходит воспроизводство определенной сферы общественной жизни, стабилизирующей социальную динамику» (согласно одному из определений понятия «социокультурный институт»).

2.
Библиотека мусейона. В Древней Греции, которая, как известно, не была единым государственным образованием, не было и такого института – библиотеки-святилища государственного значения. Библиотеки существовали там в составе мусейонов (как «библиотеки мусейонов»). Мусейон – обитель муз – это характерный для Греции институт, совмещавший функции культового учреждения, ученого кружка и образовательного центра, в состав которого входили и книжные (в папирусных свитках) собрания. Во времена Аристотеля (жил в 384-322 до н. э.) происходил переход от традиции устного обучения к обучению, основанному на практике чтения, на пользовании зафиксированными, «подлинными» или эталонными текстами. В связи с этим библиотека этого времени «становится учреждением, которое может сделать копию имевшегося в ее фонде документа и берет на себя обязательства по изготовлению копий, гарантирующих подлинность текстов»[1,25]. Библиотека в Александрии была попыткой эллинистических правителей Египта совместить традиционную для Древнего Востока функцию библиотеки-святилища и новую, оформившуюся в Греции, функцию библиотеки-скриптория.

Интересно, что Древний Рим, в самом начале эпохи империи мог пойти по традиционному древневосточному пути создания представительной императорской библиотеки-святилища на основе книжных трофеев. В 47 г. до н.э. большая часть Александрийской библиотеки по распоряжению Юлия Цезаря была подготовлена для отправки в Рим. Но при перевозке книги погибли.

3.
Частная библиотека античного времени. Более характерными для Рима оказались библиотеки в форме частных коллекций. Институт частных библиотек была заимствован римлянами у греков (Аристотель, например, располагал библиотекой в 40 тыс. свитков, которые со временем вошли составной частью в мусейон в одном из районов Афин – в Ликее). «Первые собрания книг у римлян представляли собой лишь трофеи римских военачальников: Эмилий Павел в 168 году до н.э. привез библиотеку македонского царя Персея, а Лукулл – книги, захваченные в Понтийском царстве»[2]. Но уже в I в. н.э. с ростом могущества и богатства в империи множится число частных библиотек, хранивших коллекции масштабом в тысячи купленных или специально заказанных копий свитков в основном греческой и латинской литературы.

В культурном пространстве римского мира, который осознавал себя более молодым и более совершенным, чем покоренные им древневосточные цивилизации, самоутверждение или авторитет императорской власти покоился на иных основаниях, нежели святость сокровенного знания. Основополагающими знаниями в Риме были закон и обычай. Рим традиционно чурался деспотии – в республиканский и даже в императорский периоды своей истории, понимал тайное знание как прерогативу жречества. Рим не создал свою библиотеку-святилище. Крупные библиотеки, основанные императорами (крупнейшая среди них – Библиотека Ульпиана, основанная в Риме императором Траяном (98-117 гг.), которая масштабом могла соперничать с самой Александрийской библиотекой), функционировали как скриптории, где «буквально процветала деятельность по переписке и переплету книг»[1, 34]. Таким образом, в последней и универсальнейшей из цивилизаций Древнего мира имел место институциональный кризис библиотеки Древности.

Крупнейшие библиотеки римско-эллинистического времени погибли. Пергамская библиотека перестала существовать в 43 г до н.э., когда Пергам стал провинцией Рима, а библиотека в Серапиуме, хранившая дубликаты погибшей ранее Александрийской библиотеки, была сожжена в 389 году по приказу христианского патриарха Феофила как хранилище языческого знания. Безвозвратная гибель великих библиотек Древности означала, что в культуре произошел сдвиг в представлениях о том, чему должна служить библиотека и, следовательно, какие фонды может собирать и хранить. Гибель социокультурного института наступает тогда, когда соответствующие учреждения более не воспроизводятся.

В период расцвета средиземноморской исламской культуры (VII-XII вв.) арабы стремились воспроизвести в основном принципы античных библиотек, куда «читатель приходил преимущественно не читать, а переписывать»[1,46]. В Дамаске, Багдаде, Каире, Кордове, Толедо халифы создавали придворные библиотеки для переписывания и изучения Корана, для хранения (копий на языках оригиналов и в переводах на арабский) трудов знаменитых греческих авторов, ученые тексты из Древних Китая и Индии. Как ранее в Риме, частная большая книжная коллекция была признаком богатства и знатности ее владельца.

С упадком арабских халифатов в XI-XIII вв. эти институты прекратили свое существование. А в средневековой Европе под именем «библиотеки» сформировался новый институт, занимающий иное место в общественной структуре и выполняющий в ней иную функцию.

4.

Монастырская библиотека. В послеримской Европе хранение текстов стало заботой монастырей. История средневековых библиотек знает несколько исключительных примеров, в т.ч. собрание монастыря Виварий на Юге Италии, основанного в 555 году, или библиотека монастыря бенедиктинцев в Монте Кассино, основанного в 529 г. Но «чаще всего монастырская библиотека периода раннего средневековья представляла собой явление достаточно скромное (особенно в сравнении с библиотекой античной) – книги нередко умещались в одном сундуке»[1,38]. Фонд, пополнение и хранение которого давалось очень тяжело, состоял в основном из одного или нескольких десятков богослужебных текстов, предназначенных для их копирования и распространения для нужд других монастырей и церковных учреждений.

С XII века основные институты средневековой цивилизации сосредотачиваются в городах. Кафедральные соборы хранят и копируют в своих библиотеках списки Библии, патристическую и литургическую литературу. Основными образовательными учреждениями позднего Средневековья становятся университеты. Одним из первых был официально признан университет в Болонье (1158 г.), прославившийся своей юридической школой по изучению римского права. Основу университетского преподавания составляли лекции – чтение, собственно, диктовка с комментариями лектора избранных фрагментов нужных текстов студентам, которые под диктовку их и записывали. Книги, используемые в преподавании, собирались и копировались в университетских библиотеках. Причем, частью книг могли пользоваться студенты. В Парижском университете, согласно каталогу XIV века, было 1720 книг. Около 300 из них были предназначены для изучения студентами. Для этого, по обычаю того времени, книги в комнате для чтения были прикованы цепями к специально изготовленным пультам.

Средневековая библиотека не является самостоятельным учреждением, но входит необходимой частью в состав иных – богословских и образовательных – институтов. Библиотеки обеспечивают их функционирование путем хранения текстов, признаваемых основополагающими в контексте данной культуры, а также для их аутентичного (точного) копирования в целях изучения.

5.

Библиотеки гуманистов. Эпоха Возрождения, может быть, прежде всего и наиболее заметно проявила себя революционными изменениями в представлениях о соотносительной важности основополагающих текстов культуры. Богословской литературе пришлось потесниться. Гуманисты открыли для себя значение дохристианской античной литературы на латинском и греческом языках. Этот корпус текстов не был предметом намеренного хранения в средневековых библиотеках. Поэтому для ренессансной эпохи наиболее характерными стали домашние библиотеки гуманистов, которые отыскивали, скупали, собственноручно копировали и хранили эти редкие, забытые или неоцененные источники. Среди неистовых коллекционеров произведений античных авторов находим имена выдающихся деятелей эпохи – Франческо Петрарки, Джованни Боккаччо, Никколо Николи, Поджо Браччолини, герцога Федериго да Монтефельтро из Урбино, членов флорентийского семейства Медичи. Наряду с античными текстами, в библиотеках ренессансных гуманистов хранились исторические, филологические и художественные сочинения современных им авторов. Со временем частные коллекции влились в собрания монастырских хранилищ (например, монастыря Святого Марка в Венеции) или в фонды вновь созданных библиотек, которые собирали, хранили, описывали свои коллекции уникальных документов, а также предоставляли доступ к ним ограниченному числу достаточно подготовленных читателей. Для устройства новых библиотек стремились привлечь людей, воплощавших собой гуманистический идеал (ученостью, приятным характером, представительной внешностью и красноречием), а для постройки выбирали место в самом центре города и к проектированию привлекали лучших архитекторов, т.к. само здание должно было служить украшению города и символизировать признание за этим институтом важной общественной роли – возрождения человечности (ренессансный гуманизм).

6.

Придворные и научные библиотеки. Эпоха Нового времени (XVII-XIX вв.) отличалась от всех предыдущих уважением к науке и осознанной общественной потребностью в образованных гражданах. По представлениям эпохи, просвещение (в значении образованности), могло способствовать смягчению нравов, уважению к законам, утверждению справедливости. Чтение, как основной источник светского и религиозного образования, поощрялось. Поощрялись организаторы чтения – библиотеки.

Потребность в тиражировании открыла спрос на печатную книгу. В связи с изобретением книгопечатания в XVI в., «библиотека перестала выполнять функцию скриптория, которая на протяжении тысячелетнего периода была для нее принципиально важной, – пишет историк библиотечного дела Б.Ф. Володин. – Функция сбора и хранения документов с этого момента окончательно отделяется от функции книгопроизводства. Типографии и издательства отныне становятся самостоятельными учреждениями. Библиотека в целом перестает быть архивом. Отныне библиотека и архив становятся родственными, но самостоятельными учреждениями — первое специализируется на комплектовании и хранении печатных документов, а второе — рукописных».[1, 83]

Придворная библиотека формировалась как «научная» – в тогдашнем понимании этого слова, согласно которому «ученость» предполагала энциклопедичность знания, его всеохватность и упорядоченность: «библиотеки были вписаны в созданный Просвещением порядок рациональности: знание может и должно быть лишь научно организованным знанием, при этом всякое исследование встраивается в фиксированную систему классификации». В библиотеке нового типа по-новому комплектовался книжный фонд и заново строилась система его каталогизации. Основополагающими в этой культуре признавались не только научные тексты, но и сам способ их коллекционирования. Задачей библиотеки оказывалось создание и поддержание «научного космоса», целостной системы текстов, принадлежащих различным научным направлениям. Таким образом, в эпоху Нового времени сама библиотека вместе с ее книгами становилась «сакральным» текстом культуры.
Библиотеки Нового времени строились на иных, чем прежде, институциональных основаниях. Поскольку основным и всеобъемлющим политическим институтом этой эпохи становится абсолютистское государство, постольку в рамках его структуры складывается институт патронируемой монархом «придворной библиотеки». В духе времени многие «просвещенные монархи» Европы (лучшая библиотечная среда в XVIII в. сложилась в государствах Германии) и их высокопоставленные придворные были подлинными энтузиастами книжного чтения и собирательства, тратили огромные средства на устройство библиотек, включая постройку специальных зданий, приобретение для них книг и произведений искусства, на приглашение к руководству библиотеками выдающихся ученых своего времени. Так, например, И.-И. Винкельман, Г.-В. Лейбниц, Г.-Э. Лессинг были руководителями (библиотекарями) крупнейших придворных библиотек Германии.

Научные библиотеки в составе университетов Нового времени своей организацией в то время мало отличались от придворных. Иногда это была одна и та же библиотека. Общая идея библиотеки, которая способствует наукам и просвещению, делала ее ориентированной на элитарного просвещенного читателя – аристократа, ученого или студента. Хотя в некоторых случаях уже тогда библиотеки имели абонемент для горожан.

Во второй половине XIX века крупнейшие научные библиотеки пришли к невозможности дальнейшей комплектации научной литературой всех направлений. Постепенно библиотеки научного назначения стали развиваться как отраслевые – гуманитарные, естественнонаучные, технические.

7.

Национальные библиотеки. В XIX вв. в Европе вместе с утверждением идеи «национального государства» формируются «национальные библиотеки», которые становятся своего рода символами государственной независимости и самобытности. «Новые государственные институты, создаваемые в это время в странах, где проходил процесс консолидации граждан как нации, как правило, получают названия, включающие в себя определение "национальный» , – пишет историк, — национальный музей, национальный театр и т. д.

Национальная библиотека как новый (и особый) институт государственности в странах Европы изначально была сориентирована на реализацию функций, которые условно можно охарактеризовать как функции "национальной памяти". Под этим подразумевалось, что такая библиотека должна создавать исчерпывающий по полноте фонд литературы, выходящей на территории государства, литературы, выходящей на языке данной страны и за ее пределами, а также литературы о самой стране»[1, 130]. В связи с новыми функциями институт национальной библиотеки был снабжен новыми возможностями и задачами. Например, было введено правило обязательного экземпляра издаваемой в стране литературы, расширено право доступа читателей к фондам библиотеки.

Кроме того, Национальная библиотека стала пониматься как институт, способствующий – посредством межбиблиотечных контактов – связям с другими государствами-нациями мира.

8.

Публичная библиотека как институт демократии. Во второй половине XIX века начинается формирование библиотек, институциональное назначение которых состояло в создании либерального общества – так называемых «публичных библиотек». Термин public, «публичный», т.е. «общественный» в приложении к библиотеке имеет два смысла: принадлежащий к негосударственной (общинной, коммунальной) собственности и предназначенный для общественного (общедоступного) пользования. Два крупнейших книгохранилища Англии – Библиотека Британского музея (Читальный зал открылся в 1753 году), и Государственный архив, который был основан в 1838 году и по сей день именуется “сокровищницей национальной памяти” были “публичными” в первом значении, значении собственности. При этом и в тот, и в другой доступ был ограничен. Например, правила посещения библиотеки Британского музея в середине XIX века гласили: «…в настоящее время посещение библиотеки разрешается после подачи письменного заявления… с указанием имени, социального положения и места жительства его подателя. Ходатайство должно сопровождаться рекомендацией какого-либо джентльмена, чье положение в обществе, репутация или общественная должность могли служить гарантией благонадежности подателя заявления».

В противоположность этому публичная библиотека второй половины XIX века открыта для всех, независимо от протекции. Устройство общедоступных библиотек на средства граждан более всего характерно для Великобритании и США; в других странах средства государства играли более значительную роль в создании новых книгохранилищ, предназначенных для общедоступного, народного пользования.

Английский культуролог Патрик Джойс в весьма ценной статье «Рождение публичных библиотек»[4] подробно исследовал структуру вновь возникавшего в Англии (и распространившегося в США) социокультурного института –«публичной библиотеки» – в связи с новыми функциями, ему предназначавшимися. Два момента можно выделить как самые важные.

Во-первых, английские (и американские) публичные библиотеки второй половины XIX – нач. XX вв. впервые в истории не рассматривались их создателями как институты власти и влияния на умы читателей. По замыслу создателей, они воплощали английскую традицию связывать образование и свободу. Публичные библиотеки не принадлежали государству, создавались и содержались на частные пожертвования, были бесплатными для посетителей и в буквальном смысле общедоступными. К тому же книги располагались не в хранилищах, а на полках непосредственно в залах, как и стенды с газетами, а каталоги строились так, чтобы дать читателям полную информацию об имеющихся книгах («Старые каталоги могли использоваться только теми, кто был посвящен в их тайны», – замечает П.Джойс).

Во-вторых, создатели рассматривали публичную библиотеку не просто как источник знаний (информации), но и как источник социального и морального опыта жизни в либеральном обществе («либеральный архив учил людей самообразованию и самовоспитанию»). Здания библиотек в провинциальных городах строились как городские «достопримечательности», они «создавались не столько усилиями сторонников библиотечного дела, сколько благодаря заинтересованности городских властей и предназначались для того, чтобы представлять образцовые примеры гражданской идентичности и надлежащего гражданского поведения».

Англо-американская публичная библиотека была призвана способствовать созданию демократической публики, умеющей ценить самоконтроль и самосовершенствование. Организованный в публичной библиотеке равный и свободный доступ к знаниям налагал на читателей определенные обязательства в отношении правильного сочетания индивидуализма и общественной морали, –пишет Джойс. Например, самостоятельное пользование открытым каталогом требовало от читателя умения ориентироваться в системе знаний: «Каталог побуждал читателей к самосовершенствованию, точно так же этому способствовал и прямой доступ к библиотечным материалам». Кроме того, «внутреннее оформление библиотеки, часто включало в себя бюсты и картины, изображавшие тех, кто достиг вершин самосовершенствования (а среди них — наиболее значимых для либеральной науки и литературы фигур, вроде Мильтона)».

«Либерализм в самом деле учил независимости, но он также призывал к тому, чтобы знать, в чем заключается общее благо, и реализовывать его на практике», – формулирует П.Джойс, показывая, как публичная библиотека оказывалась институтом либеральной культуры. Общим делом читателей было поддержание порядка и сохранности книг. Внутреннее пространство было организовано таким образом, чтобы каждый читатель мог сосредоточиться на индивидуальной работе, но в то же время видеть других читателей и быть на виду у всех. Частная по своему содержанию работа читателя в библиотеке Британского музея создавала «параллельно занятиям возможность созерцать в зале гигантскую структуру знания как целого, а также прохаживаться по широким галереям, наблюдая при этом особое сообщество многих, усердно погруженных в чтение, сохраняющих тишину и поддерживающих порядок. Читатель смотрел вокруг себя и сам являлся тем, на кого смотрят, а его “самость” пересоздавалась в рамках социального порядка повседневных взаимодействий этой большой библиотеки».

9.

Библиотека как институт пропаганды в тоталитарных обществах. После Первой мировой войны 1914-1918 гг. в ряде европейских стран (более всего в Италии, России и Германии) стали формироваться общества тоталитарного типа. Наиболее продолжительным и полным воплощением культуры тоталитаризма в первой половине ХХ века был советский социализм.

В СССР был выработан собственный подход к библиотеке как социокультурному институту. Термин «тоталитарный» в приложении к советской культуре может быть истолкован как «однородный». В этой культуре всеобщим было стремлений добиться социально проектируемого единомыслия обществе в отношении всех сколько-нибудь важных тем – от вопросов частной жизни и отношения к труду до искусства и международных отношений. Проектируемое единомыслие должно было быть по-возможности не противоречивым. Для этого в центр представлений ставилась глобальная идея, например, построения наилучшего (коммунистического) общества путем мирового господства рабочего класса (так – в СССР) или переустройства мира посредством мирового господства наилучшей, арийской расы (так – в нацистской Германии).

Библиотеки в СССР были задуманы к использованию в качестве институтов пропаганды на пути создания искомого единомыслия. Они (особенно, так называемые «массовые библиотеки») были признаны важнейшим институтом пропаганды и формирования в массах соответствующих коллективных представлений, а работа библиотекаря в них рассматривалась как служба распространения и внушения «полезных» государству идей и литературы.

Большинство сохранившихся в ходе революции 1917 года личных и общественных книжных собраний России были национализированы. Тем самым в стране была практически прекращена возможность свободного доступа к знаниям. В 1922 году был создан так называемый «Главлит», до самого распада СССР выполнявший обязанности государственной цензуры. Книги, признававшиеся с властной точки зрения вредными, передавалась в отделы специально хранения («спецхран») крупных библиотек, где становилась практически недоступными читателям, включая большинство специалистов. Параллельно проводились масштабные «исправления» фондов библиотек, изъятия книг репрессированных авторов.

Введение в дальнейшем, уже в 1950-1980-е гг., в большей части библиотек СССР особой, «марксистско-ленинской» библиотечно-библиографической классификации (ББК) привело к тому, что путь к фонду стал возможен лишь через систематический каталог, который «помогал» читателю выбирать «правильную» литературу, и во многих случаях читатель даже не догадывался о том, что имеется и иная литература, которая при этом, как и раньше, хранится на полках библиотеки»[1, 259].

В другой стране классического тоталитаризма, в Германии, с установлением национал-социалистической диктатуры в 1933 году началось разрушение германской библиотечной системы в контексте новых представлений об определяющей роли государства в науке и образовании. Это выразилось в установлении государственного контроля над комплектованием фондов библиотек («в интересах арийской расы»), над научной деятельностью, которая считалась в нацистской Германии национальной (что было создано в науке не немцами, объявлялось непригодным для Германии), над выдачей книг (запрет на выдачу и создание специальных фондов для запрещенных книг) в научных и народных библиотеках. Особенностью германского национал-социализма было преследование евреев. В сфере библиотек это выражалось в увольнении евреев из штата сотрудников, изъятии и уничтожении литературы авторов-евреев и запретах евреям пользоваться библиотеками.

При всех различиях советского социализма и германского национал-социализма общим у них было стремление разрушить старые и создать новые социокультурные институты, отвечающие требованиям авторитарного и тоталитарного общественного устройства.

10.

Библиотеки в обществе массовой демократии. Завершение ХХ века проявило новый институциональный кризис библиотек, связанный с происходящим ценностным и соответствующим ему технологическим переворотом в современном мире.

Признаком незавершенности этого переворота, в частности, служит отсутствие общепринятого корпуса основополагающих («сакральных») текстов современной культуры. Напротив, на данной его фазе общепринятой является множественность более или менее крупных локальных сфер, в которых некоторые тексты функционируют в качестве основополагающих. Это, прежде всего, установленные государственные, международные и отраслевые законы и правила (предполагается, что они всегда могут быть пересмотрены – «усовершенствованы»), а также технологии и методы, стандарты и образцы.

Специфическая противоречивость текущей ситуации состоит в том, что эти важнейшие тексты рассматриваются одновременно как основополагающие и как временные, как управляющие и как рукотворные, как абсолютные и как относительные. Таков статус всех базовых представлений современного общества – в правовой, этической, эстетической и т.д. и даже природоведческой сферах (физический закон принимается сегодня абсолютным лишь для оговоренных условий [5]). Ограниченность религиозных принципов сферой их распространения в современной культуре тоже всегда оговаривается.

При этих условиях ведущим способом сакрализации основополагающих текстов становится не условие их происхождения (мифического, божественного, природного), но их массовое распространение. Иначе говоря, популяризация идей, законов, правил, методов и им подобных деятельностных регуляторов является в современной культуре самым адекватным способом их абсолютизации. Временной – следовало бы добавить. Культура, в которой массовое распространение текстов является основным методом их легитимизации (придания им статуса основополагающих), должна быть названа массовой культурой.

Можно сказать, что парадигматическим для современной массовой культуры является конкурентное мультиплицирование: умножение числа стереотипных экземпляров текстов в их борьбе за статус (временно!) основополагающих. Технологически наиболее адекватным способом тиражирования текстов оказывается их виртуализация, состоящая в отрыве текстов от их материальных (бумажных) носителей, перевод их в электронную форму.

Следующим техническим условием успешной тиражируемости текстов является требование приведения их в определенный содержательный формат, допускающий простейший способ перевода из одной формы в другую. Современный вербальный мирообъяснительный текст должен быть банален настолько, чтобы его экранизация, перевод в звуковую форму (магнитофон, радио), в комиксы и т.д. происходили почти без потерь в восприятии (сравните, например, «бумажные» и электронные энциклопедии, «популярные» романы и их серийные телеэкранизации, бумажную и аудио-книгу, газетную и устную пропаганду, телевизионную, радио- и уличную рекламу).

Это значит, что книга перестает быть основным и привилегированным носителем информации основополагающего значения. Более универсальным средством на ее месте оказываются электронные носители. Аккумулирование, хранение и дистрибуция информации становится функцией компьютеров огромной мощности (серверов), способных объединяться в сети и доступные индивидуальным пользователям в любой точке мировой компьютерной сети Интернет. Это обстоятельство решительно меняет институциональные параметры библиотек.

На первый взгляд, библиотека как социокультурный институт в этих условиях вообще лишается собственных задач. Документы, обладающие уникальностью, т.е. единственным в своем роде соединением информации и ее носителя – это могут быть и редкие, музейного значения, книги, юридические акты, государственные нормативные документы и т.п. – помещаются в архивы. А сети складов подержанных книг и интернет-кафе вполне могут справится с обслуживанием интересов массового потребителя.

То, что требуется от библиотек в новых условиях – это обеспечение розыска требуемой информации [6]. Принципиально новые условия состоят в том, что информацию стало легко и дешево хранить, копировать, распространять и доставлять потребителю. До тех пор, пока сохранение информации составляло общественную проблему, ее отбор и хранение требовали специального институционального обеспечения. В новых условиях, когда электронное хранение информации доступно практически всем желающим, институциональное обеспечение требуется для исполнения противоположной по смыслу операции – отыскания информации, наиболее эффективно отвечающей запросу потребителя.

Разумеется, массовый потребитель предъявляет весьма простые критерии поиска информации – его потребностям чаще всего удовлетворяют словари и справочники, электронные масс-медиа и их бумажные версии, а также всевозможная обучающая, развлекающая, разъясняющая информация на различных носителях. Но чем более специфичным является интерес потребителя, тем сложнее становится задача о т ы с к а н и я соответствующей информации. С какого-то уровня сложности эта задача требует профессионального подхода и институциональной организации, т.е. библиотеки нового типа. Такими потребителями в первую очередь являются студенты и преподаватели, инженеры и исследователи в самых различных сферах знаний, а также государственные и международные институции, взаимодействующие с различными областями экономики и технологии, гуманитаристики и образования, религии, искусства и т.п.

Возможно, что новые библиотеки сохранят свои традиционные названия университетских, научных, технических или каких-либо иных отраслевых библиотек, но их сотрудники будут заниматься совсем другим делом – создавать программное обеспечение, интерпретировать запросы и обеспечивать наиболее информативный результат поиска, чтобы обилие информации, которая беспрерывно прирастает в мире, не становилось тормозом к ее эффективному использованию.

Некоторые выводы.
1. Как видно на примере описанных выше библиотек, социокультурные институты формируются и функционируют ради воплощения общественно ценных «идей» – господствующих в данном обществе представлений о правильном мироустройстве и положении человека в нем. В веках истории библиотека была и институтом священной памяти, и институтом власти, и институтом образования, и институтом частной жизни, институтом просвещения и институтом науки. Общим признаком всех библиотек является то, что библиотеки – это хранилища общественно значимых текстов. Институциональные различия касались разных сторон работы библиотеки, например: целей, ради которых ее существование поддерживается, источника средств для поддержания работы библиотеки, устройства библиотеки и особенности штата ее сотрудников, критериев отбора текстов, предназначенных для хранения, круга и статуса лиц, допускаемых к чтению или другим видам работы с текстами и т.п.

Вариации этих признаков, как было показано выше, создавали институционально совершенно разные библиотеки.

2. Из представленного обзора мы видим, что периоды стабильной воспроизводимости сложившихся библиотечных структур определенного типа перемежаются с периодами утраты этих институтов и изобретения новых, отвечающих новым функциям, которые определяются вновь сформированными социокультурным ситуациями. При этом всякий раз кризис библиотеки как социокультурного института служит явным признаком наступившей смены типа культуры. И из этой связи между цивилизацией (культурой) и ее институтами следует также, что изучение структуры и функций социокультурных институтов может служить инструментом изучения культур/цивилизаций, в рамках которых эти институты возникали.

Исследование современной культуры не составляет здесь исключения. Институциональный анализ, в т.ч. анализ трансформации современных библиотек, может быть одним из методов изучения современной цивилизации.


------------------------
[1] Володин Б.Ф. Всемирная история библиотек. – СПб, 2002. – С. 25.
[2] О библиотеках Рима см. сайт: http://www.rosculture.ru/mkafisha/arc/show/?id=26305
[3] Рут Валлах. Out of the box: научные библиотеки в США.–«НЛО» № 74. – М., 2005, есть web-копия этой статьи: http://magazines.russ.ru/nlo/2005/74/va34.html
[4] Патрик Джойс. Рождение публичных библиотек: политика либерального архива. – «НЛО», № 74. – М., 2005. Оригинал: Joyce Patrick. Politics of Liberal Archive // History of Human Sciences. 1998. Vol. 11. № 2. P. 35—49. Патрик Джойс – профессор современной истории в университете г. Манчестера
[5] Необходимая для принятия научного высказывания аргументация оказывается, таким образом, подчиненной "первоначальному" принятию правил (в действительности постоянно обновляемому в силу принципа рекурсивности), которые устанавливают средства аргументации. Лиотар, Ж.-Ф. Состояние постмодерна. – М.-СПб, 1996. – С. 106.
[6] Сегодня уже никого не удивляет и становится все более обыденной передача информации через компьютерные сети. В этой связи роль библиотеки в предоставлении доступа к знаниям меняется, но никоим образом не отменяется. Она начинает выступать в качестве организатора знания, в том числе получаемого через компьютерную сеть.— Т. Ершова. Информационное общество и библиотека//Общество и книга: от Гуттенберга до Интернета. – М., 2000. – С. 269.